Нельсон Демилль - Реки Вавилона

Талман почувствовал себя неловко от внезапного откровения Ласкова, как в физическом, так и в эмоциональном плане. Он сделал небольшое движение, желая показать, что ему неприятно, когда его держат, но Ласков не ослабил хватку.

— Что ж… — Эта близость Ласкова… что он ощущал от нее? Талман чувствовал тепло этого человека, его дыхание… что-то пробежало по пальцам Ласкова и вошло в его тело. — Я действительно… — Талману было ужасно неловко, лицо Ласкова находилось менее чем в полуметре от его лица. Он мог… чувствовать то, что чувствовал Ласков. — Я… думаю, я пойду домой… нет… я пойду с тобой. Да, черт побери! Это безумие, понимаешь… действительно безумие… но я помогу тебе. Да.

Лицо Ласкова медленно расплылось в улыбке. Да, он действительно знал Талмана. Даже его можно было пронять.

— Отлично. — Ласков отпустил Талмана и отступил назад. — Послушай, я знаю в Тель-Авиве техника из фотолаборатории ВВС. Мы сможем заехать за ним по пути в «Цитадель». Если он захочет, так у него и мусорная яма будет похожа на обнаженную Элизабет Тейлор. И он сделает все, что я попрошу, не задавая никаких вопросов.

Талман кивнул, и они снова пошли, почти побежали к стоянке такси возле резиденции премьер-министра. Когда они впрыгнули в машину, Ласков, задыхаясь, выпалил:

— Тель-Авив. Дело чрезвычайной государственной важности!

Бенджамин Добкин пожал руку Шир-яшубу. Они стояли на покрытом илом причале, выступавшем над водами Евфрата. Все население деревни — несколько десятков человек — расположилось неподалеку и молча наблюдало за ними. Луна освещала облака пыли на противоположном берегу. Ветер дул и на этом берегу, но большая часть пыли оседала в реку. Сама река была неспокойна, мелкие волны бились о причал. Да, переплыть реку будет делом непростым, да и дальше двигаться по суше тоже будет сложно. Добкин отвел взгляд от реки и посмотрел на старика.

— Отнесите его тело на равнину и бросьте шакалам, а утром займитесь своими обычными делами.

Старик вежливо кивнул. Ему не надо было объяснять, как выживать в этом мире. Его деревня стояла здесь свыше двух тысяч лет, и она пережила события, которые уступали европейским разрушительным войнам только по масштабам.

— Да храни тебя Господь на пути твоем, Бенджамин.

Добкин был одет в залитый кровью пятнистый камуфляжный комбинезон и головной убор мертвого ашбала. Тело самого араба скоро очутится в желудках шакалов, но Добкин не мог прогнать от себя тревожное чувство, что Риш впоследствии придет в эту деревню отомстить за Талиба и быстро завершит ту работу, которую в течение двух тысячелетий не завершили опустошительные войны.

— Захотят ли твои люди вернуться… вернуться домой в Израиль… если предоставится такая возможность?

Шир-яшуб посмотрел на Добкина.

— В Иерусалим?

— Да. В Иерусалим. В любое место в Израиле. Хоть на пляж в Герцлию, если захотите. — Добкин примерно понимал, что сейчас творится в сознании старика. Израиль для него был просто библейским названием, как Иудея и Сион. Словом, не реальное место, и значило оно для него не более, чем Вавилон для Добкина два дня назад. — Это хорошее место, прекрасная земля. — Черт побери, но как же эти люди смогут перенестись через два тысячелетия? Ведь изменился не только язык, значительно изменились все понятия и ценности. — Возможно, вам опасно будет оставаться здесь.

— А нас здесь всегда подстерегает опасность.

Добкин подумал, какое в самом деле он имеет право обещать им возвращение в Иерусалим? Как он отправит их туда, если они согласятся? И все же он продолжил:

— Вы слишком долго живете в Вавилоне. Настало время вернуться домой. — Надо быть настойчивым. Ведь эти люди, как дети, они не знают, как хорошо им может быть в Израиле. Добкину не нравилось видеть евреев, живущих в рабстве. Когда он ездил по миру и видел, как в некоторых странах евреи влачат жалкое существование, его распирала злость, хотелось крикнуть им: «Уезжайте домой, идиоты! Уезжайте домой, где вы сможете гордо держать головы. Вам теперь есть где жить. Мы отвоевали это место под солнцем ценой собственной крови». Добкин отпустил руку старого раввина. — Уезжайте домой.

Шир-яшуб положил свою ладонь на плечо Добкина.

— Алуф, — начал он, — ты пришел сюда, чтобы вывести нас из плена? Или тебе суждено стать невольным виновником нашего окончательного истребления? Подожди. Дай мне закончить. В Библии сказано: «И поднялись начальники колена Иуды и рода Вениаминова, и Левиты, и священники, и все, кого вдохновил Господь возводить Дом Господень в Иерусалиме». Но моих предков Господь не вдохновил, и они остались здесь. Позволь мне сказать тебе вот что, Бенджамин. Когда этот Дом Господень, уже второй по счету, был отстроен вернувшимися из плена, он тоже был разрушен, и народ разбрелся по всему миру. Но тогда именно оставшиеся в Вавилоне евреи не дали угаснуть пламени нашего учения, Вавилон, а не Иерусалим, был в те годы городом, хранившим учение и культуру евреев. Израилю всегда нужны будут изгнанники, Бенджамин, чтобы он был уверен в том, что обязательно останутся люди, которые будут хранить веру и вернут ее в Иерусалим, если он опять будет уничтожен. — Старик улыбнулся, и его смуглое лицо сморщилось в лунном свете. — Надеюсь, дух Божий сподвигнет вас когда-нибудь построить третий храм. И, если вы, запомни это… если Иерусалим снова падет, всегда найдется в мире еврейская диаспора, и даже мы — пленники Вавилона — вернемся домой и построим четвертый храм. — Он пожал руку Добкина, похлопал по плечу и легонько оттолкнул. — Иди, Бенджамин. Иди и делай свое дело. А когда сделаешь его, возможно, мы снова поговорим о Иерусалиме.

Добкин быстро повернулся и зашагал к концу причала. Он оглянулся через плечо и помахал на прощание одетой в длинную рубаху фигуре старика, неподвижно стоявшего в лунном свете. Уже не в первый раз все происходящее показалось ему нереальным. Обстановка, звуки и особенно запахи этого места не позволяли рассуждать рационально, как и положено военному из двадцатого века.

Добкин опустил взгляд на воды Евфрата. На волнах покачивалась странного вида лодка, по размерам она была не больше крупной круглой корзины, обмазана знаменитым вавилонским битумом. Ее могли сделать и несколько дней назад, и несколько тысячелетий. Добкин втиснул в нее свое крупное тело, и лодка осела в воде почти до планшира. За ним в лодку впрыгнул юноша по имени Числон, его явно не смущало, что в лодке почти не осталось свободного места. Лодка еще более угрожающе осела, но потом выровнялась, со стороны Числона ее край выступал над водой сантиметров на десять, со стороны Добкина — на пять. Числон взял с причала длинный шест, отвязал веревку и оттолкнул лодку.