Фиона Бартон - Дитя

Кейт мысленно простонала. Ни связей, ни каких-либо зацепок. Судя по всему, вряд ли ее Элис – тот ребенок с Говард-стрит.

Но ей не хотелось, чтобы Анджела заметила ее разочарование. Кейт снова тронула пальцами ее руку:

– Это ничуть не кажется сумасшествием.

Понедельник, 2 апреля 2012 года

Прошло уже две недели, а ко мне так никто не нагрянул. Я подолгу – чересчур даже подолгу – стою, глядя в окно, ожидая, когда ко мне приедут обличители. Вероятно, это будет полиция, хотя возможны и другие варианты. Забавно то, что когда я думаю о полиции, то представляю этакого допотопного лондонского полисмена, который шагает по дорожке к дому, держа в руке ордер на арест. Как раз такого, какими они и выглядели в те годы.

Порой мне даже хочется, чтобы они наконец заявились. Избавили бы меня от моих мучений. Однако никто не приходит. И я стою у окна, пытаясь заставить себя вернуться наверх и снова сесть за работу. Но тело не желает подчиняться. Я словно приросла к этому месту. Это мой позорный столб. Я возвращаюсь к тому, с чего все началось.

Пол очень тревожится за меня. Я вижу это по его глазам, чувствую по голосу.

– А когда ты последний раз виделась с мистером Великолепным? – спросил он меня нынче утром.

Это наша с ним общая шутка. Мистер Великолепный – это доктор Брентон, наш чудесный семейный врач, а нарекание его разными забавными прозвищами просто облегчает разговор о моем состоянии.

– Да уж давно, наверное, – отозвалась я. – Надо бы записаться к нему на прием.

– Отличная мысль, Эм, – поддержал Пол. – В последнее время тебе было намного лучше, но, может, уже пора скорректировать курс таблеток?

Так мы обычно и говорим о моих тревожных расстройствах. Точно это головная боль или что-либо подобное. То, чего никто не стыдится.

Но я не собираюсь пока звонить к нему в приемную. Записаться-то мне нетрудно, однако, когда я прихожу к мистеру Великолепному за новым рецептом, он любит потолковать о моих переживаниях, а я сейчас к этому попросту не готова. В последний раз, когда я у него была, доктор Брентон обмолвился, что мне бы неплохо кому-то показаться – «дельному специалисту», как он сказал, – но я ответила, что не вижу в том нужды. Я рада бывать у него на приеме, потому что мне приходится лишь сидеть да болтать в отведенные восемь минут, после чего он выдает мне рецепт.

А вот специалист захочет выяснить обо всех моих взаимоотношениях. О том, что я испытываю к Джуд и к своему отсутствующему, неизвестному отцу.

Мне пришлось бы поведать ему, как когда-то подростком я отправилась искать своего папу. Но я не могу этого рассказывать. Потому что я не могу рассказать ему все. От одного потянется ниточка к другому – и это будет означать, что распустится вся сеть.

Я пытаюсь прикинуть, как это будет происходить. Просто на всякий случай. И даже вслух произношу: «Все началось с Уилла. Точнее, все началось несколько раньше, однако именно появление Уилла подвигло меня к поискам истины». Но тут, насколько я понимаю, я подхожу к опасной зоне.

В тот день, когда я решила заняться поисками своего отца, мы сильно поскандалили с Джуд. Уилл тогда полностью перевернул все наше существование. Джуд рядом с ним сделалась совершенно одержимой. Он всецело завладел ее жизнью – а следовательно, и моей. Мы не могли что-либо предпринять или куда-то поехать, не спросив Уилла, что он думает на этот счет и не желает ли отправиться с нами.

Помню, мать гораздо чаще стала петь в ванной, а от ее любимого ароматического масла «Aqua Manda» мне делалось душно даже за дверью. Я научилась игнорировать ее призывы к ней зайти – с удовольствием отвергая эти ее примирительные шаги. Говорить она способна была только о нем. Мне даже было любопытно, сколько ее клиентов так и остались за решеткой из-за этой нелепой зацикленности Джуд.

Я поделилась этим с Гарри, и она сказала, что Джуд ведет себя как исступленная фанатка. Мне это неприятно было слышать. Не понравилось, что она так отозвалась о моей матери. Одно дело, когда я сама называла вещи своими именами – и совсем другое, если это делал кто-то другой.

Я не стала делиться с Гарри тем, что слышала, как Джуд рассказывает нашей новой соседке Барбаре, девушке с ее фирмы, о том, как она впервые переспала с Уиллом на одном из Майских балов [14]. Барбара сказала, что это звучит очень романтично, мне же показалось – просто пошло. Моя мать была уже слишком в возрасте, чтобы об этом болтать.

Джуд определенно менялась. Прежде она была очень серьезной, сосредоточенной на том, что сама называла «важнейшими в жизни вещами», – и я всегда полагала, что тоже числюсь в этой категории. На меня она явно возлагала большие планы: член кабинета министров, военный врач, нобелевский лауреат – все это обсуждалось, разумеется, в шутку, но я все равно понимала, что она ожидала от меня не малого.

Между нами сложилось то, что Джуд называла «взрослыми взаимоотношениями». Под этим подразумевалось, что мы с ней беседовали о политике, о новых книгах, о фильмах, которые она посмотрела. Она рассказывала мне о своих адвокатских делах и о тех скверных ситуациях, в которые втягивают людей авторитарные системы. Мы не говорили с ней ни о поп-звездах, ни о парнях, ни о подростковых прыщиках. Все это был мой отдельный мир, существовавший в моей комнате или в телефонной будке. Кухня же была тем местом, где мы постоянно общались с матерью на «серьезные темы».

Но тут вдруг я совершенно перестала ее интересовать. Она занята была тем, что брила ноги да разыскивала в недрах своего комода подходящие друг другу детали нижнего белья, перерывая целые слои старых трусов и заношенных лифчиков.

Однажды вечером, когда я сидела в кухне за уроками, мать предстала передо мной на обозрение в своем новом платье.

– Ну и как тебе это, Эмма? – спросила Джуд.

– А ты не старовата ли, мам, чтобы ходить на люди без бюстгальтера? – отозвалась я, использовав запрещенное ею слово на «м». В этот момент я ее просто возненавидела. Она была так красива и счастлива – и ко мне это не имело никакого отношения. – Одна дамочка с нашей улицы – та, что так нравится Уиллу, – никогда его не носит, и выглядит она при этом отвратительно.

– Ах ты, маленькая сучка! – вспылила Джуд. До этого она ни разу не обзывала меня этим словом. Да и не было, пожалуй, прежде такой надобности. Я тоже, видимо, в ту пору претерпевала изменения.

Как только Джуд ушла, хлопнув за собой дверью, я отправилась к телефону-автомату в самом конце улицы. Было восемь вечера, и телефонная будка скрывалась в пятне полумрака между двумя фонарями. Освещала ее разве что древняя и тусклая лампочка-«груша», являя взорам покрывавший все внутри никотиново-желтоватый налет, пятна мочи и окурки самокруток. Бетонный пол там, казалось, никогда не просыхал и был сильно заляпан по углам, как будто последний посетитель будки только что застегнул штаны и вышел. И все же я очень любила эту телефонную будку. Это было мое частное пространство. Дома у меня, конечно, имелся телефон – висел на стене в прихожей, – но там каждый мой разговор скорее напоминал общественный форум, в котором Джуд была активным слушателем, готовым в любой момент включиться в обсуждение.