Элеонора Пахомова - Роза и крест

Возможно, так было потому, что бабушка никогда не являлась обитательницей второго ее мира, а посему эта смерть не стала для Фриды трагедией — ничего не изменила, не повлекла никаких последствий. Фаина Иосифовна так навсегда и осталась по ту сторону пощечины и школьного двора, по ту сторону нежности и любви.

Жительница реальности, перед которой Фрида захлопнула створки собственного мира, она и раньше казалась далекой. Смерть не приблизила и не отдалила ее. Она будто бы осталась на том же месте, и образ ее виделся прежним — зыбким и расплывчатым от того, что Фрида смотрела на него сквозь дрожащую пелену мира собственного.

Правда, через несколько недель после ее смерти, ночью в полудреме Фриде как-то по-особенному, явственно и детально, вспомнились подрагивающие старческие руки, которые Фаина Иосифовна потирала в волнении, когда внучка наведывалась к ней в последние годы. Вспомнились ее заискивающий взгляд и неуклюжие от отсутствия навыка объятия, сбивчивая оживленная речь и неловкие паузы. Вспомнилось, как она однажды протянула было руку, чтобы погладить Фриду по волосам, но стушевалась. Фрида плакала в ту ночь, долго и горько, давясь рыданием, но утром проснулась прежней.

Вот если бы бабушка была вхожа во второй и главный ее мир, тогда все было бы иначе — Фрида в полной мере ощутила бы утрату, болезненно и остро. Все и вся, попадавшие туда, мгновенно обретали иные формы и значения, становились неотъемлемой частью ее самой, лишиться которой значило для Фриды стать ущербной. В этом мире, в случае чего, жизнь не замирала в ожидании слов утешения или отупляющего действия таблеток — реакция происходила мгновенно, была необратимой. Причины, следствия, взаимосвязи в нем были совсем иными.

Ее главный мир — территория иррациональности — не был трехмерным. Фрида сама не знала, сколько измерений сошлись в его пространственно-временном континууме. Все явления в нем то выступали под невообразимыми углами и ракурсами, то сужались до точек, воспаряя к небу и сияя с высоты звездами или опадая градом. Ее мир существовал по своим законам, дышал и пульсировал в ритме, просчитать который было невозможно. Он был прекрасен и пугающ одновременно. Лишь одно Фрида знала о нем наверняка: там работает принцип домино. Что попадало туда, становилось частью целостной системы, а потому эта система была подвержена риску цепной реакции.

Была ли она рада тому, что имеет такое сложное устройство? С одной стороны, второй мир побуждал ее к творчеству. Не будь его, Фрида вряд ли испытывала бы столь непреодолимую потребность браться за кисть, пытаться воссоздавать в реальности те невообразимые формы, образы, очертания и красочные переливы, отражавшие изнанку ее бытия. Самовыражение приносило ей чувство удовлетворения и реализации. Иногда, созидая на холсте кусочек своего мира, Фриде доводилось испытывать чистейшее счастье: гармонию и радость творца.

Но, с другой стороны, странный мир, видимый только ей, не выпускающий ее за свои пределы, будто обрекал Фриду на вечное одиночество. Эта неуютная мысль порой легонько тревожила подсознание, как попавшая на простыню песчинка. Взглянуть на ее мир изнутри, как его видела она, не дано никому. Даже Макс, давно и прочно обосновавшийся в нем, знал об этом лишь с ее слов. Никому не дано в полной мере разделить ее чувства и ощущения, радость и горе. Она всегда будет понята и принята окружающими в лучшем случае наполовину, обречена на то, чтобы слышать «забей», пытаясь донести до других что-то крайне важное для нее самой.

Искусство двулико, да. Внимательно изучив карту, Фрида открыла книги. Оказывается, в традиционных колодах этот аркан назывался «Умеренность»! Умеренность и искусство — есть ли вещи менее совместимые? Две противоположности.

Умеренность. Понятие близкое и созвучное неведомому Фриде смирению. Умеренность… Смирить себя, умерить свои чувства, эмоции, порывы? Ну уж нет! Куда проще выплескивать все, что теснит грудь, на холст. Искусство — антитеза умеренности, искусство — экспрессия. Творчество не гасило страсть, радость или ярость, оно было инструментом, позволявшим Фриде избавляться от переизбытков эмоций, мыслей и чувств. В отличие от смирения, призванного затушить страсти, обтесать чувства, развеять буйные мысли по ветру, искусство бережно выносило все это на свет, увековечивало то, что когда-то было частью творца, освобождая его внутреннее пространство для новых мыслей и страстей.

Фрида внимательно вчитывалась в описание карты «Искусство», данное Кроули, пытаясь понять, созвучны ли его мысли по этому предмету ее собственным. Но нашла не то, что искала.

«…На карте изображено завершение Королевской Свадьбы, состоявшейся в Ату VI [Влюбленные]. Черные и белые персонажи теперь объединились в одну андрогинную фигуру. Даже Пчелы и Змеи на их одеяниях заключили союз. Красный Лев стал белым, увеличившись в размере и важности, в то время как Белый Орел, тоже выросший, стал красным. Он обменял свою красную кровь на ее белую клейковину…» — писал Кроули.

«Равновесие и взаимообмен вполне выражены и в центральной фигуре карты; у белой женщины теперь черное ожерелье, а у черного короля — белое. У нее золотая корона с серебряным обручем, у него — серебряная с золотым; белая голова справа проявляет себя в действии через белую руку слева, которая держит чашу с белой клейковиной, у черной же головы слева есть черная рука справа; она держит копье, которое превратилось в факел и изливает горящую кровь. Огонь зажигает воду, вода гасит огонь…

В нижней части данной карты, например, видны гармонично смешанные Огонь и Вода. Но это лишь грубый символ духовной идеи, суть которой — удовлетворение желания неполного элемента одного рода завершить свою формулу, ассимилировав равное и противоположное…»

И снова эхо слов Давида раздалось в голове Фриды. «…Удовлетворение желания неполного элемента одного рода завершить свою формулу, ассимилировав равное и противоположное…» Удивительным образом эти строчки перекликались с тем, о чем во время последней встречи говорил Давид. Фрида захлопнула книгу и решительно направилась к чистому холсту.

Черт бы тебя побрал, Давид. Черт бы тебя побрал!

Привычно расположившись в кожаном офисном кресле в своем домашнем кабинете, Погодин встречал московское утро. Вернее, позднее утро — часы на его руке показывали двенадцатый час. Мирослав неспешно потягивал кофе, откинувшись на упругую черную спинку, закинув ноги на стол, и невидящим взглядом смотрел сквозь панорамные окна кабинета, тянущиеся вдоль полукруглой стены. Там, за окнами, на фоне серого неба золотились купола храма Христа Спасителя, Остоженка и Волхонка пестрели разномастными крышами. Погодин завораживающего вида, казалось, не замечал. Он думал. В левой руке его лежали карты — Старший аркан Таро Тота. Он медленно поглаживал большим пальцем их глянцевую поверхность. «Что ты задумал? Что же ты хочешь сказать?» — задавался вопросами эксперт, пытаясь разгадать логику убийцы.