Вадим Голубев - Облом. Детективы, триллеры, рассказы разных лет

Так текли дни, а за ними — месяцы. Однажды не поднимавший глаз Циркуль почувствовал на себе пристальный взгляд. Он хотел сказать что-то вызывающее и осекся. Перед ним стояла мать.

— Витек, родненький! — бросилась она к сыну. — Я тебя уже полгода где — только не ищу! Все глаза проплакала, пока тебя ждала!

— Вот что, мама, — смахнул слезу Витек. — «Пасут» меня. Сейчас хозяева обедают, но вот-вот должны вернуться. Бежим отсюда!

Когда поезд подходил, на платформе появились хозяева. Они крутили головами в поисках Циркуля. Его выдал не снятый голубой берет. В вагон влетел парень. В другую дверь втерлась его сестра. Мать встретила хозяина ударом ноги в живот, а когда тот согнулся, еще одним ударом ноги в голову вышвырнула из вагона. «Осторожно, мама!» — крикнул Витек. Сестрица кралась к ней с длинным шилом. Циркуль впился девке зубами в ногу. Лидия обрушила ей на голову тяжелую сумку, в которой оказались банки с консервами. Еще одним ударом она выбросила деваху на платформу, на начавшего подниматься парня. Двери закрылись, и хозяева лишь проводили взглядом поезд, умчавший Лидию с сыном.

Только попав в свою квартиру, Витек понял, сколь дороги ему мать и дом, и как долго не вспоминали они об их озере. Отныне оно стало постоянной темой разговоров. Циркуль часто рисовал по памяти это озеро. Рисовал он и Забайкальские степи. Рисовал и Москву: ноги, ступающие по камню подземного перехода, да мрачную комнату, набитую безногими людьми. Как и прежде, стал выпивать по две бутылки в день. Мать уже не перечила.

Вновь частым гостем стал Олег Александрович. Он то расходился, то вновь сходился со своей, уже второй, женой. Витек был рад его визитам — тогда доза выпивки увеличивалась. Правда, к разговорам об озере мать с сыном Олега Александровича не допускали.

Однажды Олег Александрович пришел раньше обычного и сильно расстроенный. Он сказал, что Лидию прямо с работы увезли в больницу, и что врач хочет поговорить с сыном.

Прочитав вывеску у входа в отделение больницы, Витек понял, отчего в последнее время мать столь сильно похудела. Отчего силы так часто покидали ее, отчего она вскрикивала от внезапно нахлынувшей боли. Врач сказал, что хотя редко, но бывает, когда больной годами не знает о поразившем его раке. В этом случае, болезнь дает о себе знать лишь, когда ее смертоносная деятельность почти завершена, а дни больного сочтены.

Витька проводили в палату. Лидии только что сделали обезболивающий укол, и она пребывала в благостном состоянии.

— Нет, Циркулёк, нельзя мне умирать! На кого я тебя оставлю? Я должна еще жить! Куда меня положили?

— В хирургию, — неуклюже соврал Витек.

— А помнишь наше озеро? — спросила мать.

— Конечно, мама! Я тебе даже картинку с ним принес!

— Циркулёк полез в сумку, откуда выкатилась пара апельсинов и еще какая-то снедь, купленная Олегом Александровичем по дороге в больницу.

— Вот! Нашел! — положил он на простыню вырванный из тетради листок. Лидия была мертва…

Витек покончил с собой на сороковой день после смерти матери. Он отравился карбидом. Рядом с умершим нашли рисунок: окруженное лесом озеро, над которым плыли белые облака.

— Выходи, мировая контра! — лязгнул засовом комендант уездной ЧК товарищ Питухновский.

Босые, раздетые до грязного обветшавшего белья, стянутые колючей проволокой мужчины и женщины выходили из подвала. Прикомандированные к ЧК красноармейцы подсаживали их в большие дроги, размещали на лавках напротив друг друга.

— Словно на загородную прогулку везут, — простонал кто-то из приговоренных.

— На купания! — уточнил, ухмыльнувшись, товарищ Питухновский.

В начале революции было хорошо. Еще работал металлургический завод. Осужденных за контрреволюционную деятельность везли туда. Со смотровой площадки товарищ Питухновский сталкивал их в мартеновский ковш, в расплавленную сталь. С воплем летел контрик в огненную массу, окутывался дымом, превращался в факел, а затем в горстку пепла. Так казнили юнкеров и преподавателей юнкерского училища, офицеров, находившихся на излечении в госпитале, полицейских и жандармов. Потом завод встал — кончилось сырье. Контру стали расстреливать в подвалах ЧК, грузовичком возить на пристань и сжигать в пароходной топке. Затем кончился уголь для парохода и бензин для грузовичка, а в ЧК поступил приказ экономить патроны. Вот и везли каждое утро приговоренных за город. Там на обрывистом берегу «шлепал» их по головам совей любимой дагестанской шашкой товарищ Питухновский, а красноармейцы кидали убитых в воду.

Ненависти к своим жертвам товарищ Питухновский не испытывал. Просто он всегда хорошо и быстро работал. Второе не всем нравилось.

— Ты бы погонял их перед смертью. Уж очень легко они у тебя умирают. Чик — и в реку! А они должны помучиться — понять, что бороться с советской властью не только бесполезно, но и больно, — как-то сделал замечание комиссар ЧК.

— Руби сам! — протянул ему шашку комендант. — У меня нет времени с ними возиться — дел по горло!

— Да я по политической части… — сразу стушевался тот.

— Все вы по политической части, — сплюнул ему вслед товарищ Питухновский. — Зажираться стали, забывать, что революция в белых перчатках не делается.

Товарищу Питухновскому никто не возражал. Не только приведение приговоров в исполнение — все хозяйство ЧК было на нем. Нужны кому-то сапоги или френч, часы или маузер, кокаин или спирт — все шли к нему. Вот и сейчас подбежал парнишка-следователь, попросил три бутылки шампанского.

— Выдам, когда вернусь, — ответил комендант и осклабился даме, из-под пропитанной гноем повязки на левой руке которой проглядывало почерневшее мясо. — Больно ручке, графинюшка?

Эту женщину арестовали несколько дней назад. Как ни бились с ней — никого не выдала. Товарищ Питухновский вошел в следственную камеру, когда графинюшку только что вынули из ванны, где шпарили кипятком.

— Сейчас мы ей иголки под ногти забивать будем, — раскинул на столе орудия пытки следователь.

— Зачем же портить такие ноготки? — спросил товарищ Питухновский.

Он быстро сделал кинжалом несколько надрезов и содрал, как перчатку, кожу с руки графинюшки вместе с ногтями. Когда женщину привели в чувства, комендант взялся за ее другую руку. Тут-то она дала показания на трех барынек и собственную свекровь — мать погибшего еще в 1916 году графа-улана.

Их арестовали ночью, а уже утром товарищ Питухновский снес старухе голову. Барынек же поместили в просторной комнате на верхнем этаже. Шастают туда сотруднички, глазенками блудливо зыркают, второй день клянчат шампанское — барынькам носят.

Приглашали к ним и товарища Питухновского, но тот на шлепках повидал столько женских тел, что в последнее время совсем перестал на баб реагировать. Однако комендант не сильно горевал об этом. Все у него было: власть, барахло, выпивка, множество красивых вещей, изъятых из господских домов. Одну из стен своей комнаты в здании ЧК увешал товарищ Питухновский саблями, шашками, ятаганами, прочим коллекционным оружием. Правда, кое-что приходилось отдавать для награждения товарищей, отличившихся в борьбе против контрреволюции, а также для отправки в Москву. Свою же любимицу — украшенную кубачинской чернью «дагестанку» комендант берег. Он вообще любил кубачинское серебро. Вытащил товарищ Питухновский из нагрудного кармана принадлежавшую некогда графу-улану походную фляжку, покрытую черным замысловатым узором. Глотнул коньяка, закурил извлеченную из портсигара, тоже кубачинской работы, толстую персидскую папиросу. Когда-то иранский шах подарил большую партию таких папирос императору Александру III. Прознал про то живший в городе купчина первой гильдии. Специально съездил в Персию. За огромные деньги скупил все остатки: «Знай наших! Только государь-император, да я такие папиросы курят!» Давно сгнил купчина на кладбище, давно уехали его сынки в далекий Париж, а товарищ Питухновский все эти папироски курит — их прежнего хозяина поминает.