Либба Брэй - Логово снов

Полуденное солнце восходит на трон небес – широких, высоких и обнадеживающих, как показатели фондового рынка. Иней стаивает с лоскутного одеяла земли – ну какой из него противник горячему дневному оптимизму? Несколько сочных почек проклевывается на деревьях. Им уже невтерпеж, у них весна – еще одна вечная жажда.

В дощатой церквушке, притулившейся под ветвями пока еще голой магнолии, обновление достигает кульминации. Пылающие верой руки тянутся к небу, тела раскачиваются взад и вперед, хребты гнутся знаком вопроса, души алчут избавления от сомнений и неуверенности, чтобы тело могло благодарно рухнуть на колени в опилки – c лицом, омытым слезами, и сердцем, прочищенным насквозь – от всякого греха.

Иммигранты рекой текут в города, и края околотков треплются, истираются, сплетаются в новый фирменный американский узор. Эти новые американцы проталкиваются все глубже в страну, только на шаг впереди целого потопа предков, тычущих призрачными пальцами в спины поколениям и поколениям диаспоры. Вперед , шепчут они, идите, но не забывайте о нас .

У стен красной кирпичной тюрьмы демонстранты уже настроились на еще один день плакатов, маршей и воплей о справедливости – но двое итальянских анархистов все равно их не слышат внутри. Торговец рыбой и сапожник, настоящие искатели американской мечты, смотрят в глаза судьбе на судейском престоле, а электрический стул тем временем уже тикает.

Леди в гавани подымает повыше свой факел.

Золотая Гора мерцает в утреннем тумане, обнимающем калифорнийский берег – и правда, красивый мираж.

Атомы вибрируют, всегда на пороге нового сдвига.

Сдвиг – и электроны отклоняются в сторону новой волны или частицы.

Сдвиг – и действие требует противодействия.

Сдвиг – и регистр пишущей машинки превращает «я» в Я, а бога – в Бога.

Сдвиг – и дикая тварь получает отстоящий большой палец; а где большой палец, там и до оружия рукой подать.

Сдвиг – и правое становится неправым, а неправое всегда можно оправдать.

Но все это пока в перспективе.

Тем временем украдкой наступают сумерки.

Намолившись, верующие валятся изможденной кучей. Рубашка проповедника стала прозрачной от пота. Вступают цикады и затягивают хором гимн. Придавленные ветром и грузом неотвеченных молитв, деревья низко клонят ветки, расчесывая усталые от веры головы пальцами новой надежды.

В другой части города, что граничит с хлопковыми полями, три крошечные девчушки спят щека к щеке в колыбельке на задах хижины издольщика, пока ватага ржавых развалюх крадется к ним по дорогам с выключенными фарами. Джентльмены в белых балахонах высыпаются из грузовиков и вламываются в дом с канистрами керосину наперевес, воздевая знак собственного креста. Отцов и братьев, дядьев и кузенов выволакивают из комнат, тащат вниз по ступеням; женщины, конечно, кричат: о милосердии, о надежде – все тщетно. Вон уже налаживают веревки, льют керосин… Спичка чиркает о крест, воспламеняя ночь, – ложный свет во тьме – и крики превращаются в вой, в плач.

На национальных радиоволнах дама-проповедница взывает к одиноким сердцам:

– А ты уже омылся в крови агнца?

В шатре на зимней ярмарке улыбающиеся медсестры задают вопросы и записывают ответы добровольно вызвавшихся семейств – они сами пришли, никто их не гнал. Проявлялись ли у вас когда-нибудь особые способности, спрашивают они? Не видали ли вы когда-нибудь во сне забавного серого человека в шляпе-цилиндре? Не желаете ли сдать простой анализ крови? Нет, это совсем не больно – один маленький укольчик, я обещаю. Потом, после всей крови и слез, они перевязывают крошечные детские раны и вручают гордым родителям бронзовую медаль: да, происхождение самое что ни на есть правильное ! Будет чем попетушиться перед соседями.

Еще один хвастливый урожай в стране всеобщего изобилия.

Пыльная дорога змеится через сонные поля – летом золотые волны здесь так и катаются. Старый дом присел на корточки рядом с видавшим виды амбаром и одиноким, на редкость корявым деревом. Трактор и плуг прохлаждаются рядом. Час уже поздний, однако почтовая колымага упорно тарахтит по ухабистой, распухшей от грязи дороге. Почтальон останавливается рядом с ящиком, роется у себя в сумке, выуживает письмо. Сверив еще раз для верности адрес – дом 144 – он пихает его в ящик, захлопывает дверку и опускает маленький жестяной флажок.

Ночь нисходит на белые штакетные заборы и красные сараи, на рекламу крема после бритья и компании «Марлоу Индастриз», заверяющие осовелого к ночи прохожего, что все в этом мире именно так, как должно быть. На искателей, борцов, мечтателей всевозможного толка и рода – на неутомимых провозвестников неуемного, исполнительного американского духа. И на ничем не примечательный седан людей-теней, конечно, тоже – вон он, барахтается в складках ночи, уже раскинувшей свое покрывало забвения по всей стране, погружая ее в сон.

За всем этим наблюдают призраки. Они тоскуют и помнят; некоторые помнят и сожалеют – но все равно помнят, все они. Они были бы рады поведать гражданам настоящего тайны прошлого – все, что сами знают о секретах, об ошибках, о любви и желании, о надежде и выборе, о том, что важно, а что нет…

Они рады были бы предупредить их о сером человеке в шляпе-цилиндре, о Вороньем Короле.

Потому что на самом деле не все призраки помнят, а граждан не мешало бы предостеречь.

Один из людей-теней прошел по гулкому коридору и остановился перед толстой стальной дверью. На двери был знак блистающего глаза, исторгающего единственную слезу-молнию. Он поправил галстук, отпер дверь и вошел. Комната была совсем простая, прямо-таки примитивная, если говорить об удобствах: узкая койка. Тумбочка. Унитаз. Раковина. Единственный источник света – какая-то штуковина на потолке, которую ежевечерне выключал один человек за пультом, а включал ежеутренне уже совсем другой. Правую часть камеры украшали простой деревянный стол и такое большое мягкое кресло – его во всякой американской гостиной найдешь. Кстати, это был единственный признак комфорта во всей комнате, промозглой и неуютной. Неудивительно, что именно в нем сидела женщина. Глаза ее были закрыты. Росту она была среднего, но слишком худая. Этот недостаток вещественности и саму ее превращал почти что в призрака.

Сегодняшний ужин красовался нетронутым на столе.

– М-м-м, стейк Солсбери – мой любимый, – сообщил человек, фамилия которого была не то Гамильтон, не то Вашингтон – а, может, и вовсе Мэдисон.

Женщина не ответила.

– Картофельное пюре, горошек и морковка – прелесть что такое.

Он запустил вилку в картошку и поводил ею у женщины перед носом.

– Ну, открой же пошире ротик.