Рут Уэйр - В темном-темном лесу

По крайней мере, за Клэр я могла ручаться. Она сама сказала об этом в зрительном зале, наклонившись ко мне с заднего ряда и обдав запахом розовой помады: «Джеймс Купер будет мой. Я решила». Я ничего тогда не ответила. Клэр всегда получала что хотела.

За летние каникулы между ними ничего не случилось, и я уже подумала, что Клэр забыла о своем решении.

Но с началом очередного семестра я поняла по множеству маленьких деталей, что ничего она не забыла. Она просто выжидала.

Осенью ставили «Кошку на раскаленной крыше». Джеймс получил роль Брика, Клэр – Мэгги. Она с довольным видом рассказывала мне, как им понадобится дополнительное время для репетиций, один на один в театральной студии после уроков. Однако даже чары Клэр бессильны против ангины. Она проболела большую часть семестра, роль Мэгги пришлось исполнять актрисе второго состава. То есть мне.

Так вместо Клэр я стала Мэгги, знойной красоткой Мэгги, и целую неделю я каждый вечер целовала Джеймса, ругалась с ним, вешалась на него с чувственностью, которой никогда в себе не подозревала. Я не заикалась. Я вообще перестала быть мышкой Ли. Ни до, ни после мне никогда не удавалось так хорошо вжиться в роль. Но Джеймс был настоящим Бриком – пьяным, злым, растерянным, – так что мне пришлось стать Мэгги.

После премьеры спектакля все участники устроили вечеринку. Сперва кола и сэндвичи в так называемой гримерной, которую заменил нам пустой класс в конце коридора. Потом кола и виски на парковке, а потом все то же самое на кухне у Лоис Финч.

Джеймс взял меня за руку, и мы вдвоем улизнули наверх, в комнату брата Лоис. Там мы повалились на узкую скрипучую кровать Тоби Финча, и дальше было такое, о чем я не могу вспоминать без мурашек даже теперь, десять лет спустя, лежа в больничной палате.

Вот ответ на вопрос из идиотской викторины Фло. Вот так Джеймс Купер потерял невинность. В шестнадцать лет, зимним вечером, на покрывале с Человеком-пауком. Над нами кружили подвешенные на леске модельки самолетов, а мы целовались, кусались и вскрикивали.

И стали парой, без всяких обсуждений этого вопроса.

Господи, как я его любила…

А теперь его нет. Невозможно поверить.

Я вспоминаю, как Ламарр спрашивает своим карамельным голосом: «Насколько хорошо вы знали Джеймса?»

Какой ответ был бы полностью правдивым?

Я знала его наизусть.

Я узнала бы его, просто коснувшись его лица в темноте.

Я могла бы назвать каждую родинку, каждый самый маленький шрам на его теле – шов от удаления аппендикса, следы падения с велосипеда, каждую родинку. Я на ощупь помнила три макушки у него на голове, направление роста волос вокруг каждой.

Вот настолько хорошо я его знала.

И его больше нет.

Мы не говорили с ним десять лет, но я думала о нем каждый день.

Теперь его не стало. А с ним и обиды, которую я все это время втайне от самой себя лелеяла в груди. Эта часть моего прошлого теперь осталась в прошлом.

Его больше нет.

Может, если я буду почаще повторять это, наконец удастся поверить.

Ночь я сплю мертвым сном, несмотря на шум, писк приборов и свет. Меня перестали осматривать каждые два часа, так что я сплю, сплю и сплю.

Просыпаюсь в полной растерянности. Где я? Какой сейчас день? Машинально ищу телефон. Увы, на тумбочке лишь пластиковая бутылка воды.

А потом ударом по затылку меня накрывает осознание.

Сегодня понедельник.

Я в больнице.

Джеймс погиб.

– С добрым утречком! – Ко мне стремительными шагами подходит новая медсестра, профессиональным взглядом окидывает мою карту. – Завтрак через несколько минут.

Я по-прежнему в ненавистной сорочке и неожиданно для самой себя окликаю медсестру:

– Погодите!

Она останавливается на пороге. У нее явно куча дел, утренний обход и вообще не до меня.

– П-простите, п-пожалуйста, – мямлю я. – А н-нельзя ли мне получить мою одежду? И телефон. Если возм-можно…

– Это пусть родственники принесут, мы не курьерская служба, – коротко бросает она и выходит, захлопнув дверь.

Значит, она не в курсе. Про меня, про то, что случилось. А дом-то, наверное, закрыли и оцепили. Это же место преступления, вряд ли Том и Фло там остались. Либо они уехали, либо их отправили в гостиницу. Надо спросить Ламарр, когда она придет. Если придет.

Впервые до меня доходит, насколько я завишу от полиции. Они – моя единственная связь с внешним миром.

Около одиннадцати в дверь стучат. Я лежу на боку, слушаю спектакль по радио. Если закрыть глаза и как следует засунуть в уши наушники, можно представить, что я дома с чашкой кофе – нормального кофе, – а за окном шумят машины.

Стук вырывает меня из сладких грез. Я вижу в окошечке двери лицо Ламарр, вытаскиваю наушники, сажусь на постели.

– Войдите.

Она с порога протягивает мне картонный стакан.

– Кофе?

– О, спасибо!

Мне требуются усилия, чтобы это прозвучало не слишком эмоционально, чтобы взять стакан без лишней поспешности. Поразительно, какую значимость приобретают такие мелочи, когда сидишь в аквариуме больничной палаты. Кофе пока слишком горячий, и я обнимаю стакан обеими руками, думая, что и как сейчас буду говорить, а Ламарр меж тем щебечет о необычно ранней зиме и расчистке заносов на дорогах. Дождавшись, когда она умолкнет, я собираюсь с духом и начинаю:

– Сержант…

– Констебль.

– Простите. – Я злюсь на себя за ошибку и стараюсь не слишком из-за этого разнервничаться. – Я хотела узнать, как там Клэр.

– Клэр? – Она наклоняется ко мне поближе. – Так вы что-то вспомнили?

– Что?

– Что случилось после того, как вы покинули дом.

– А что случилось?

Несколько секунд мы молча смотрим друг на друга, потом она грустно качает головой.

– Извините. Я надеялась, вы вспомнили…

– Что вспомнила? С ней что-то случилось?

– Расскажите, что помните, – говорит она.

С минуту я молчу, изучая ее прекрасное лицо, которое ничего не выдает.

– Я помню, как бежала через лес, – медленно говорю я. – Помню фары и битое стекло. Потом уже, после аварии, помню осколки на дороге. Я потеряла одну кроссовку.

В голове начинают возникать картины: нависающие ветви деревьев, бледный свет фар, я ковыляю на середину дороги, пытаюсь кого-нибудь остановить, прямо на меня едет грузовик, я отчаянно машу руками, по лицу катятся слезы, я думаю, что он не остановится, что он просто меня переедет, но водитель бьет по тормозам, открывает окно и орет мне: «Какого хрена?!» А потом: «У вас тут что…» – и осекается.

– И все. Остальное как в тумане. Сначала картинки просто путаются, потом вообще белое пятно. Слушайте, с Клэр что-то случилось? Она же не…

О господи…

О господи! Не может быть!

Я сжимаю в кулаках простыню так, что пальцы под обломанными ногтями начинает саднить.