Андерс Рослунд - Сделано в Швеции

Еще несколько глотков. Земля и слива. И тепло из горла в грудь.

Окно было открыто, но пальбы он не слышал, ему ли не знать, как звучат выстрелы – их легко отличить от петарды, ружейный выстрел смолкает намного быстрее. Он бы услыхал, если б стреляли.

На узком радиаторе в ванной висели две пары носков, выстиранные вручную. Вино унимало боль в колене и теперь, когда он сунул ноги в старые, изношенные полуботинки, помогало забыть о сырости носков.

Две куртки на вешалке. Он помедлил, выбирая – светло-серая или темно-серая. Остановился на светло-серой.

Засунув руки поглубже в карманы, так что куртка на спине натянулась, он вышел из дома, спустился с крыльца, прошагал за калитку. Конверт с деньгами по-прежнему мешал застегнуть нагрудный карман рубашки, хотя и стал потоньше. Карманные деньги. От сорока трех тысяч осталось двадцать девять пятьсот. “Роллинг”, “Ризла”, “Вранац” и масса билетов лото.

Вниз по сонной улице мимо вилл и таунхаусов, вниз по холму, вокруг автобусной остановки у библиотеки – там он увидел первый полицейский автомобиль. Дальше оцепленная площадь, где расхаживали полицейские в форме и дурацких шапках, разговаривая со всеми желающими под рождественскими фонариками в виде снежинок, гномов и елочек. Чертово Рождество. Обжорство. Люди, откармливающие сами себя, – мертвые свиньи, скормленные живым свиньям. Фальшивая радость, все смеются, пока дети не завопят. Но на сей раз эти рождественские лампочки хотя бы служат для дела, освещают место преступления. Ярче всех горел самый большой гном, его свет заливал самодовольные физиономии; сейчас им было что рассказать, и на минуту-другую они могли почувствовать себя уникальными.

Иван вытянул голову над толпой. Теперь он видел их отчетливее, фасады банков и людей, толпящихся внутри.

Ищейка.

Вон он. Один из них. Иван не сомневался.

Паршивый ищейка, который совал ему под нос свой значок да намекал, что, мол, Иван Дувняк – паршивый крысеныш, лазящий по чужим домам.

Он растолкал зевак и стал смотреть, как ищейка расхаживает в помещении банка, глядя на разбитые камеры наблюдения, опрокинутые стулья и перевернутые контейнеры для наличных. Рядом с ним женщина в плотном белом пластиковом комбинезоне и в пластиковых перчатках, сидя на корточках, собирает гильзы. Иван стоял там, пока ищейка не повернулся и не посмотрел на зевак, глазевших на него.

Не мешало бы тебе меня узнать. Ты меня разыскал, ты меня провоцировал. А теперь глядишь как на пустое место. Потому что разыскивал меня не затем, чтобы спросить о каких-то хреновых взломах.

Потом ищейка зашел за стойку, должно быть, двинул в хранилище. И тогда Иван разглядел, на что смотрел полицейский, смотрел и не понимал.

Восемь пулевых отверстий в ударопрочном стекле.

В совокупности они изображали… лицо. Два глаза, нос и рот с кривой ухмылкой.

Хреновая ухмылка. Адресованная ищейке и его коллегам.

Стоя в вечерних потемках возле банка, Иван видел лицо среди гильз и осколков стекла и старался не слышать окружающих, которые все талдычили об увиденном, а оно уже начало меняться, расти. Он думал о комбинациях. О событиях, вроде как не связанных друг с другом, однако на самом деле связанных, в точности как числовые последовательности на билетах лото. Думал об ищейке, и о конверте в нагрудном кармане, и о двух ограбленных банках всего в пятистах метрах от его дома, и о смайлике, который был ухмылкой, ухмылкой по адресу полиции, а заодно и по адресу публики, что стоит здесь и смотрит, по его адресу.

Он выбрался из толпы, и с каждым шагом ощущение, что за ним наблюдают, усиливалось, два пустых немигающих глаза буравили ему спину.

Они все еще стоят в тесном лифте, не шевелясь, в свете, от которого больно глазам. Все еще смотрят на свои отражения в узкой полоске на самом верху зеркала, где слой распыленной краски немного потоньше. И украдкой, чтобы папа не заметил, Лео нет-нет поглядывает на финский нож в его руке, по-прежнему видимый, хотя папа так крепко сжимает его в кулаке, что костяшки побелели.

– Чтоб я сдох. Ты действительно справился.

Папин голос дрожит изнутри. Папа проглатывает дрожь, как обычно поступает и Лео.

– Я мог тебя потерять.

– Папа, все будет хорошо. Я же все продумал. Они погнались за мной досюда. И ты все видел. Видел, как я врезал им в нос, вот так, прямо посередке.

– Открывай дверь.

– Не хочешь посмотреть? Вот так, прямо посередке…

– Ты когда-нибудь откроешь эту чертову дверь?

Папин голос звучит почти нормально. Уже не так дрожит изнутри.

Лео открывает дверцу лифта, потом дверь квартиры.

Он знает, квартира все та же, пятикомнатная, на седьмом этаже в центре Скугоса, – та же, которую он покинул не так давно. Конечно, знает. И все-таки комнаты словно уменьшились.

Съежились. Стали тесными.

Он невольно пригибается, чтобы не задеть головой потолок, когда папа велит ему снять куртку и свитер. Он все-таки зябнет, потому что покрывается гусиной кожей, пока папа осматривает прореху в рукаве куртки, а потом дыру на плече. Потом настает черед царапины на ключице Лео, она уже не кровоточит. Папа проводит пальцами по сухой неровной поверхности.

– Мне совсем не больно, папа, ведь задело совсем чуточку..

Папа уже на кухне. Включает конфорку, подогревает свое вино с сахаром. Садится за кухонный стол, наливает себе полстакана.

Лео разглядывает его спину; ему хочется сесть рядом, снова показать папе царапину, побуревшую, запекшуюся кровь. Он идет по коридору, который обычно казался намного длиннее, останавливается у открытой двери – Винсент, расставивший всех своих солдатиков на полу одной большой группой, залезает под кровать, достает оттуда новый теннисный мяч, весь в клочьях пыли, потом с улыбкой оборачивается к Лео:

– Смотри, Лео, это бомба. Всех разом свалит.

Винсент снова и снова бросает мяч на свою армию, подбирает и опять бросает, пока все солдатики не падают.

– Давай снимем ее, Лео, – шепчет Феликс у него за спиной. – Боксерскую грушу. Пойдем туда и закроем дверь.

Феликс выдвигает на середину рабочей комнаты трехногую табуретку, забирается на нее, тянется к потолочному крюку, но не достает.

– Здесь должна висеть лампа. Та, которую папа отнес в подвал. Останься она здесь, Кекконен никогда бы не ранил тебя папиным ножом… ты же чуть не умер.

– Да ведь ничего не случилось, Феликс. Я их побил. Обоих.

– Хорошо уже никогда не будет. Никогда! Слышишь?

Феликс пробует еще раз, стоит посредине табуретки, на цыпочках, руки трясутся, на сей раз пальцы дотягиваются чуть выше, касаются крюка, только вот снять грушу он не может. Садится на табуретку, кусает губы, как обычно, когда плачет и не хочет, чтобы кто-нибудь заметил.