Сидни Шелдон - Звезды светят вниз

– Спасибо, Филипп.

Когда оба опустились в кресла, Адлер произнес:

– Чувствую себя как идиот.

– Но почему?

– Как-то не доходило. Вы – та самая Камерон!

Лара улыбнулась:

– Прошу простить.

– Господи! Отели, небоскребы, торговые комплексы! Разъезжая по стране, я повсюду слышал ваше имя!

– Вот и хорошо. Значит, не успели меня забыть.

Адлер пристальным взглядом изучал ее лицо.

– Мне не нужны какие-то напоминания. Люди только и говорят что о вашей красоте. Не надоело?

Лара раскрыла рот, чтобы ответить: пусть их, но фраза прозвучала так:

– Вы женаты? – Она прикусила кончик языка.

Губы Адлера дрогнули в улыбке.

– Нет. Семейная жизнь не для меня.

– Почему же? – Лара на секунду задержала дыхание. Но ведь он не...

– Потому что большую часть года я провожу на гастролях. Сегодня – Будапешт, завтра – Берлин, Париж или Токио...

Она с облегчением вздохнула.

– Все ясно. Расскажите о себе, Филипп.

– Что вас интересует?

– Все.

– О, тогда запаситесь терпением минут хотя бы на пять. – Адлер засмеялся.

– Нет, серьезно. Пожалуйста!

Он сделал глубокий вдох.

– Родители – коренные венцы. Отец был дирижером, мать преподавала музыку. В страхе перед армадами Гитлера они оставили насиженные места, перебрались в Бостон. Там-то я и появился на свет.

– Вы всегда знали, что станете пианистом?

– Всегда.

Пятилетним мальчиком он сидит за фортепиано, терпеливо отрабатывая упражнение за упражнением. В комнату с яростным криком врывается отец:

– Нет, нет и нет! Ты что, до сих пор не в состоянии отличить минор от мажора? – Тонкий, покрытый черными волосами палец тычет в линейки нотного стана. – Здесь же минор. Ми-нор! Неужели не ясно?

– Папочка, можно, я пойду? Ну пожалуйста! Меня ждут друзья.

– Обойдешься. Сиди и тренируй руку.

Восьмой по счету день рождения. После четырех часов непрерывной, умоисступляющей игры вспыхнула ссора с родителями.

– Ненавижу этот рояль! – Из глаз брызнули слезы. – Больше я за него не сяду. Не сяду!

Голос матери:

– Хорошо, милый. А теперь повторим andante. Начинай.

Десять лет. Квартира полна гостей, старых приятелей отца еще по Вене. А сейчас Филипп нам сыграет, говорит мать.

Нестройный хор голосов:

– Просим, малыш, просим!

– Моцарта! Моцарта, Фил!

Он со злостью садится на стул, поднимает крышку. Гости продолжают беззаботно болтать. Но вот пальцы коснулись клавиш, и разговор внезапно смолк. В комнате господствует музыка, живая и чистая. Вот тогда он почувствовал себя мастером. Да что там мастером – самим Моцартом.

Прозвучал последний аккорд. Между исполнителем и его аудиторией встала стена тишины. Минуты две приятели отца оставались абсолютно неподвижными, а затем воздух дрогнул от аплодисментов. В этот момент мальчик понял, кем он хочет быть.

– Я всегда знал, что стану пианистом.

– Где вы учились игре?

– До четырнадцати лет – у матери. Потом меня отправили в Филадельфию, в институт Кертиса.

– В Филадельфии вам понравилось?

– Очень.

Четырнадцатилетний паренек, у которого в Филадельфии ни друзей, ни знакомых. Институт – четыре уютных, построенных в начале века особняка неподалеку от Риттенхаус-сквер. Из всех музыкальных учебных заведений страны он больше других напоминает знаменитую Московскую консерваторию. К его выпускникам с гордостью причисляли себя Сэмюэл Барбер, Леонард Бернстайн, Джанкарло Менотти, Питер Серкин и еще десяток знаменитостей.

– И вас не мучило чувство одиночества?

– Нет.

Его душило одиночество. Никогда прежде мальчик не покидал стены родного дома. Прочитав свое имя в списке принятых, он понял: начинается новая жизнь, в которой уже не будет места для прошлого. Опытным педагогам не составило труда распознать его дар. Преподавателями по классу фортепиано были Изабелла Венгерова и Рудольф Серкин. Филипп прилежно изучал сольфеджио, на факультативе брал в руки флейту. После занятий он оставался, чтобы сыграть с друзьями пару-тройку камерных произведений. Рояль, служивший когда-то предметом то ли вожделения, то ли ненависти, стал теперь смыслом его жизни. Прикосновения к волшебным черным и белым клавишам отзывались криком испуганной птицы, плеском морской волны, гневным рокотом богов. Этот язык был понятен всей вселенной.

– Первый концерт я дал в восемнадцать, вместе с Детройтским симфоническим оркестром.

– Было страшно?

Он потел от страха. Одно дело – играть перед группой товарищей, и совсем другое – оказаться лицом к лицу с теми, кто за право послушать его заплатил большие в общем-то деньги. Юноша нервно расхаживал за кулисами, когда со спины к нему приблизился менеджер.

– Пора. Иди!

Невозможно забыть чувство, охватившее его на сцене. Послышались ободряющие хлопки, он сел к роялю, и страх тут же улетучился. После этого выступление следовало за выступлением. Ему рукоплескали Европа и Азия, его слава гремела. Предложил свои услуги Уильям Эллерби – самый известный в стране импресарио. Два года спустя о Филиппе Адлере заговорил весь мир.

Филипп посмотрел на Лару, лукаво улыбнулся:

– Перед выходом на сцену я и сейчас испытываю страх.

– Как вообще проходят гастроли?

– О, там никогда не бывает скучно. Однажды вместе с Филадельфийским симфоническим я отправился в Брюссель. Оттуда предстоял перелет в Лондон, но рейс задерживался из-за тумана, и нас всех автобусом повезли в аэропорт Шипхол, Амстердам. Тамошний чиновник объяснил, что зафрахтованный для нас самолет слишком мал, поэтому с собой можно взять или инструменты, или багаж – на выбор. Разумеется, мы предпочли инструменты. В Лондоне до концерта оставались считанные минуты, и мы играли небритые, в футболках и джинсах.

Лара заразительно рассмеялась:

– Готова поклясться – публика приняла вас на ура!

– Это правда. Был еще один случай, в Индиане. Концертный рояль оказался заперт на ключ, пришлось ломать дверь.

Она хмыкнула, а Филипп продолжал:

– В прошлом году, после фестиваля Бетховена в Риме, кто-то из музыкальных критиков писал: «Адлер не пощадил наши уши. Со сцены звучала дикая какофония, главная тема рассыпалась, финал отсутствовал»...

– Ужас! – сочувственно воскликнула Лара.

– Ужас состоял в том, что за роялем сидел не я! Я опоздал на самолет!

Она подалась вперед:

– Вспомните что-нибудь еще.

– На концерте в Сан-Паулу в самый ответственный момент у инструмента отвалились обе педали.

– И как же вы?..

– Закончил сонату Шопена без них. А в другой раз рояль вдруг поехал к рампе... – Когда Филипп говорил о своей работе, голос его звенел от воодушевления. – Я счастливый человек, Лара. Это очень приятно – мановением руки переправлять душу слушателя в иные миры. Музыка позволяет человеку грезить наяву. Иногда я думаю, что она – единственное свидетельство нашего разума. Простите, если мои слова звучат слишком выспренне.