Патрисия Корнуэлл - Обстоятельства гибели

— Ноль-пять? Размером с пылинку? — Бентон думает о чем-то другом.

— Немного больше, — отвечает Анна.

— Скорее размером с частичку несгоревшего пороха, — добавляю я.

— Пуля может быть уменьшена до фрагмента не больше частицы сгоревшего пороха, — задумчиво повторяет Бентон, и я понимаю, что он связывает сказанное мной с чем-то еще. Интересно, что же именно сообщила ему моя племянница, когда они сидели вдвоем в ее лаборатории? Я думаю о дротике подводного ружья и нановзрывчатке, но напоминаю себе, что ни термических повреждений, ни ожогов не обнаружено. Какая-то бессмыслица.

— Никакой пули я не видела, — говорит Анна, и я соглашаюсь с ней. — Нам известно что-то еще о том, кем он может быть? — Она кивает в сторону лежащего на столе тела.

— Надеюсь, скоро узнаем, — отвечает Бентон.

— Похоже, какие-то догадки у тебя уже есть.

— Первый отправной пункт — он пришел в Нортон’с-Вудс в то время, когда там находился доктор Зальц. Здесь нужна проверка, поскольку у этих двоих были определенные общие интересы. — Судя по всему, Бентон имеет в виду роботов.

— Доктор Зальц? Не слышала.

— Ученый, получивший Нобелевскую премию. Экспатриант. — Наблюдая за ними, я напоминаю себе, что Бентон и Анна — коллеги и друзья, что общаются они легко и непринужденно и что мой муж выказывает ей доверие, которого редко удостаиваются даже близкие люди. — И если он, — Бентон указывает взглядом на труп, — знал, что доктор Зальц приезжает в Кембридж, то встает вопрос откуда.

— А нам известно, что он знал? — спрашиваю я.

— Наверняка — нет.

— Итак, доктор Зальц присутствовал на свадьбе. Но наш клиент был одет не для свадьбы. И у него был с собой пистолет. И собака.

— Пока мне известно только, что невеста — дочь жены Зальца от другого брака. — Бентон говорит так, словно этот факт уже установлен. — Отец, который и должен был выдать ее замуж, заболел, и невеста обратилась к отчиму. Поскольку все случилось в последнюю минуту, успеть в два места он не мог. В субботу Зальц прилетел в Бостон и на церемонии в Уайтхолле появился виртуально, трансляция шла через спутник. С его стороны это немалая жертва. Уверен, меньше всего ему хотелось приезжать в Штаты, и тем более в Кембридж.

— А как же агенты под прикрытием? — спрашиваю я. — Зачем его охранять? Да, у него есть враги, но с какой стати ФБР предлагать свою защиту гражданскому ученому из Соединенного Королевства?

— В том-то и дело, что охраняли не его. Большинство приглашенных прибыли из Великобритании. Дело в семье жениха. Жених — сын Рассела Брауна, Дэвид. Приемная дочь Лайама Зальца, Рут, и Дэвид вместе учились в Гарвардской школе права. В том числе и по этой причине свадьбу устроили здесь.

Рассел Браун. Теневой министр обороны, речь которого я только что читала на веб-сайте КИОС.

— И наш клиент идет на свадьбу в такой вот одежде, имея при себе пистолет со спиленным номером? — Я направляюсь к секционному столу.

— Верно. Для чего ему оружие? — Бентон смотрит на меня. — Для защиты? Для нападения? И если для защиты, то, может быть, по причине, никак не связанной ни со свадьбой, ни с людьми, которых я упомянул?

— Возможно, это как-то связано со сверхсекретными технологиями, в разработке которых он участвовал, — говорю я. — Это стоит больших денег. За них могут и убить.

— И не исключено, что убили. — Анна бросает взгляд на тело.

— Надеюсь, скоро узнаем, — повторяет Бентон.

Я тоже смотрю на труп. Он лежит на спине, и его пальцы, руки, ноги, голова точно в том же положении, что и раньше, — ни перевозка, ни сканирование ничуть его не потревожили. Трупное окоченение уже сковало его члены, но при осмотре он не сопротивляется — из-за худобы. Мышечной ткани совсем мало, а раз так, то и мало ионов кальция, которые осели в ней после остановки нейромедиаторов. Я справляюсь с ним без труда. Я могу легко подчинить его своей воле.

— Мне пора, — говорит Бентон. — Знаю, тебе не терпится заняться делом. Когда закончишь здесь, мне понадобится твоя помощь. Напомни ей, чтобы позвонила, — обращается он к Анне, которая наклеивает ярлычки на пробирки и коробочки для образцов ткани. — Позвони мне или Марино. Заранее, примерно за час.

— Марино будет с тобой? — спрашиваю я.

— Да, мы работаем кое над чем. Он уже на месте.

Я больше не спрашиваю, что значит «мы», и Бентон смотрит на меня еще раз, долго, с особым выражением нежного прикосновения, а потом поворачивается и выходит из секционной. Я слышу звук его быстрых шагов, потом голос — он разговаривает с кем-то, может быть с Роном. Слов не разобрать, но голоса звучат серьезно и напряженно. Потом — тишина. Бентон выходит из приемной и внезапно, немного даже испугав меня, появляется на видеодисплее. Он идет по коридору, застегивая на ходу меховое пальто, которое я подарила ему так давно, что уже не помню, в каком году, помню только, что это было в Аспене, где у нас был свой домик.

Я вижу, как Бентон открывает боковую дверь, выходит из здания — теперь его показывает другая камера, — проходит мимо своего зеленого внедорожника, припаркованного на моей стоянке, и садится в другой, темный и большой, с включенными фарами и работающими «дворниками». Кто за рулем, не видно. Внедорожник сдает назад, потом проезжает вперед, останавливается перед воротами и наконец исчезает из виду. На часах четыре утра, и мой муж едет куда-то неизвестно с кем, может быть, со своим другом из ФБР, Дугласом. Куда и зачем они отправляются, мне так и не удосужились сообщить.

В приемной я готовлюсь к сражению так же, как и всегда, — надевая броню из пластика и бумаги.

Я никогда не чувствую себя врачом, тем более хирургом, когда нужно проводить аутопсию, и боюсь, только тот, кто зарабатывает на жизнь, препарируя мертвых, поймет, что я под этим подразумеваю. Во время обучения в медицинском колледже я ничем не отличалась от других докторов, заботившихся о больных и раненых в палатах и отделениях «Скорой помощи», потом ассистировала на хирургических операциях в Орегоне. Так что мне известно, что это такое — резать теплые тела, у которых присутствует кровяное давление и которым есть что терять. То, чем я собираюсь заняться, не слишком сильно от этого отличается, но когда я впервые вставила лезвие скальпеля в холодную, бесчувственную плоть и сделала первый надрез на моем первом мертвом пациенте, то утратила нечто такое, чего уже никогда не смогла вернуть.

Я перестала думать, что могу быть богоподобной, героической или более одаренной, нежели другие смертные. Я отбросила все иллюзии относительно того, что могу излечить любое живое существо, включая саму себя. Ни один врач не способен заставить кровь свертываться, ткань или кость обновиться, а опухоль рассосаться. Мы не создаем, а только побуждаем биологические функции работать (или не работать) самостоятельно, и в этом отношении доктора более ограниченны, чем механики или инженеры, которые действительно выстраивают что-то из ничего. Мой выбор медицинской специализации, который мать и сестра до сих пор считают ненормальным, вероятно, сделал меня более честной, чем большинство медиков. Я знаю, что, когда занимаюсь мертвыми, их совершенно не заботят ни я сама, ни мои манеры. Они остаются такими же мертвыми, как и были прежде. Они не говорят «спасибо», не посылают мне открыток по праздникам, не называют в мою честь детей. Конечно, я была осведомлена обо всем этом и тогда, когда только решила стать патологоанатомом, но это все равно что заявить, будто ты знаешь, каково это — воевать, когда только записываешься в морскую пехоту и отправляешься в горы Афганистана. В действительности люди не знают, на что та или иная штука похожа, пока сами с ней не столкнутся.