Максим Шахов - Дьявольский остров

– Давай, а то невесть что еще меня в Хельсинки ждет.

Комендант поставил на стол закуску – селедку в горчичном соусе и нарезанный черный хлеб в промасленной бумаге. Из сейфа Леннарт достал две граненые тридцатиграммовые рюмки на ножке. Разлил водку. Мужчины выпили.

– Еще заставят разговаривать на своей «болезни горла», – Леннарт припомнил прозвище, которым шведы наградили финский язык.

– Хорошенько не прополощешь и ничего сказать не сумеешь, – засмеялся почтальон. – Я так и не научился по-фински говорить.

– А как они по-шведски разговаривают, – комендант подцепил кусок селедки и проглотил.

То же самое сделал и почтальон. Леннарт налил еще по рюмке. Они выпили.

– А эти смеются, что наш язык, как скелет этой самой селедки, сухой, бедный, голый. Бедные финны на таком не могут ничего изложить.

– А я вот на нашем, почти шведском, расскажу тебе свежую историю о шведах и финнах. Знакомый, что приехал с материка, рассказал.

– Сейчас, – Леннарт налил по третьей рюмке. Друзья залпом осушили.

– Два финна и два шведа покупают в кассе вокзала билеты на поезд. Финны просят два билета. Шведы – один. Финны увидели, пожали плечами. Ну и те и те садятся в поезд. Состав трогается. Два шведа сразу же запираются в туалете. Приходит контролер, проверяет билет. Финны показывают свои билеты, все нормально. Контролер замечает закрытый туалет, стучит в дверь, шведы подсовывают свой билет в щель. Контролер его пробивает, подсовывает обратно и уходит… Едут финны и шведы обратно. Финны приобретают один билет, шведы увидели это и вообще не стали покупать билет. Финны увидели и снова пожали плечами. Поезд поехал, финны сразу же в туалет, закрываются. Немного подождав, шведы подходят к туалету, стучатся. Финны просовывают в щель билет. Шведы забирают билет и быстро запираются в другом туалете.

Леннарт засмеялся так заразительно, что Максимилиан сам загоготал так, будто бы слышит эту историю впервые. От смеха у него даже выступили слезы.

– Мы же любим финнов, и им сейчас нелегко, – сказал комендант.

– Конечно! Шведские добровольцы воюют бок о бок с финскими солдатами.

Мужчины выпили за скорейшее окончание войны.

На утро следующего дня Леннарт Хольмквист выехал в Мариехамн. Там его ждал самолет, чтобы отвезти в столицу Финляндии.

За Альбертом Валерьяновичем внимательно наблюдали. Глазок в его камеру не закрывался ни днем, ни ночью. Очень часто в нем блестел любопытный зрачок надзирателя. Конечно же, были установлены и микрофоны – вдруг Шпильковский проговорится во сне.

Старший военфельдшер РККА не унывал. Держался бодро. Сначала он принялся размышлять над медицинскими проблемами, с которыми столкнулся во время побега. «Хорошо было бы это все описать», – думал Альберт Валерьянович. Но затем решил изгнать эти мысли из головы. Вдруг во сне начнет об этом рассуждать. И спал он тревожно. Если снилась медсестра Маруся в белом халате, бегущая по цветущему лугу, он просыпался. Боялся, что позовет ее. Хотя Альберт Валерьянович придумал легенду и о ней. Ведь могла быть давным-давно у Михаила Ванинова возлюбленная. Кто это проверит?

Кормили его плохо – пустой похлебкой и грубым хлебом с отрубями. Но для Шпильковского такая еда по сравнению с тем, что он перенес на безымянном острове в сезонной рыбацкой хижине, казалась чуть ли не яством.

Прошло пять дней. За дырявым окном уже вступил в свои права первый месяц весны – март, звонкий, веселый. В воздухе слышалось пение птиц. Это открытие совершенно случайно сделал Альберт Валерьянович, когда решил прислушаться – а что же происходит там, за окном. Военфельдшер с ужасом представлял себе, как он теперь выглядит: седая борода, которую никогда из-за соображений гигиены не носил, длинные засаленные космы волос, не одежда, а лохмотья…

И вот утром в камеру надзиратели внесли стул и большое зеркало. Затем в сопровождении двух охранников – громадных Паавали и Лемминкэйнена – вошел Рупертти. Он кивнул Лемминкэйнену. Тот грубо поднял Альберта Валерьяновича с его нар, сгреб в охапку и усадил на стул. Объятья финского верзилы были железными, Шпильковский от боли как-то старчески заохал.

– Ничего, это он любя… Его имя на русский язык переводится как «любовь». У нас это мужское имя, – сказал Рупертти.

Офицер «Валпо» сел на свободные нары, закинул ногу на ногу и закурил.

Тем временем Паавали поставил зеркало на то место, где только что находился Шпильковский.

– Иисакки, заходи, – громко сказал Рупертти.

В камеру вбежал маленький юркий человек, его лысину окаймляла «бахрома» жгуче-черных, совершенно неестественных для Финляндии, волос. Они даже немного завивались на кончиках.

На специальном подносе он принес парикмахерские инструменты – ножницы – обычные и филировочные, опасную бритву в чехле, точило для бритвы, помазок, кусок мыла, моментально наполнивший камеру ароматом жасмина. Еще на подносе стояла металлическая чашечка, пузырек с водой и резиновой грушей. На руке у цирюльника висело белоснежное вафельное полотенце.

Он осмотрелся, поставил свое богатство на нары возле зеркала.

– Сейчас мы вас подготовим, уважаемый Михаил Федорович, для театрального представления, – выпустил кольцо дыма Рупертти.

– Пхощю, мил господин, не пехечить укхащению ващей уникальной внещности, – по-русски с одесским говорком и с грассирующим «эр» сказал Иисакки.

– Я всегда брился самостоятельно, – буркнул Шпильковский. – Мне будет неприятно. Я вполне могу и сам.

– Нет, сами вы бхиться не будете. Бхиться вы будете с помощью меня. Но вначале мы вам пхедложим пхекхасную стхижку.

Он осмотрел снизу вверх и сверху вниз, и слева направо и справа налево голову Альберта Валерьяновича, подставил палец к его подбородку и приподнял его вверх.

– Опхеделенно нужно помыть… Попхощу тазик с теплой водой, – сказал Иисакки.

Рупертти что-то громко приказал по-фински. Один надзиратель принес в камеру теплый самовар, другой – медный таз и кувшин.

– Свободны, нечего пялиться, – сказал им офицер.

Те вышли, а цирюльник приступил к своему делу. Он три раза помыл голову Альберту Валерьяновичу, полотенце стало черным. Пришлось посылать еще за одним. Затем Иисакки быстро начал щелкать ножницами. Пряди седой лапшой падали на сырой пол камеры.

– Вот так будет замечательно? – спросил цирюльник у Рупертти.

– Нет, еще короче, – строго сказал тот.

– Кохоче так кохоче. Мне не жалко.

Его руки, будто птицы, порхали вокруг головы Шпильковского.

– Вот так достаточно? – снова спросил Иисакки.

– Так достаточно.

– Замечательно.

Цирюльник превратился в брадобрея – теперь он взял в руки опасную бритву.