Мэтью Квирк - 500

Военное вторжение Драговича, конечно же, не обрадовало Генри Дэвиса. Он прошел к столу, сердито глянул на конверт. Его заметно злило то, что сейчас творилось в его конторе, но еще больше выводило из себя ощущение измены.

При всем своем позерстве и могуществе, Генри был одиноким человеком. Жену свою он так или иначе купил, детей у него не было. Кроме работы, в его жизни не было больше ничего. Вместо друзей у него были соучастники, и единственное доверие, которое он признавал, — это самоубийственное соглашение между двумя людьми, имеющими друг на друга весомый компромат. Он хотел иметь своего протеже, который был бы ему как сын, — но я уж точно не хотел сопровождать его в этом аду.

Он поднял со стола пакет с уликой.

Продать «порося в мешке» — очень древнее, причем простейшее надувательство. Один другому продает якобы поросенка и вручает ему мешок, в котором сидит некто, гораздо менее ценный. Игра очень рискованная и зачастую глупая. Но тут у меня были свои козыри. Отец перетерпел смертельное избиение, не выдав Дэвису улику, чтобы Генри был на все сто уверен, будто у меня что-то есть.

Но это была лишь часть игры. Генри слепо веровал в то, что сам проповедовал. Мы же, мошенники, не верим, по сути, ни во что — но легко умеем подобрать ключ к тому, во что верит кто-то другой. И если жертва безоговорочно верит в некую истину — зуб даю, мы найдем способ обернуть эту истину против самой жертвы. Генри не стеснялся твердить свой главный постулат: до каждого человека можно добраться, каждый имеет свою цену. Единственное, во что он верил, — в людское вероломство. В нем и крылось могущество Дэвиса. Я же собирался сделать из этого его слабость. В мире Генри не было такого понятия, как честность. Ему необходимо было поверить, что он меня подмял, что меня, как и всех прочих, можно подкупить, — и я дал ему эту возможность. Конверт здесь уже ничего не значил. Я играл не уликой — я играл самим Дэвисом.

Теперь, когда Маркус юркнул за фальшивую панель в потайной проход к хранилищу Генри, тот взял в руки конверт, открыл его и вытряхнул содержимое на стол.

Оттуда на стол выскользнул ломтик сушеного абрикоса, следом выпорхнул листок с меню из «Белого орла». (Радомир предлагал для правдоподобности сунуть туда настоящее человеческое ухо — мол, за этим дело не станет, — но я отказался.)

— Там нет улики, Генри, — сказал я, — Маркус сжег их в Министерстве юстиции.

Выстрелы стали слышны совсем близко. Одна пуля прорвалась через украшавшую панели лепнину, и по кабинету разлетелась гипсовая пыль и мелкие осколки.

— Радомир все слышал, — кивнул я в сторону камеры, запрятанной где-то в книжных полках. — Он знает, что ты убил его дочь.

Я, конечно, и сам наблюдал патриархальные манеры Драговича на устроенном им в Колумбии домашнем представлении. Но именно Генри поспешил предупредить меня, сколь опасен человек, живущий лишь кровью и честью, для его, Дэвиса, мира, держащегося на заранее просчитанной людской жадности и страхе.

В «Белом орле» я стойко держался своей версии, даже когда Радо рассек мне кожу. Думаю, лишь тогда он поверил, что я на самом деле не лгу, и решил-таки выслушать мой план. Я знал: если я сумею подтвердить, что Генри действительно убил его дочь, если заставлю Генри сознаться в этом преступлении, беспредельная психопатическая злоба Драговича довершит дело.

Может, Радо и военный преступник, но у него, по крайней мере, есть свой кодекс чести, некое воровское благородство, которое так или иначе делает его на порядок честнее тех, с виду респектабельных, людей, которых Генри имел каждый божий день.

Генри облажался с дочкой Радо, как облажался и с моим отцом, и теперь он начал понимать, что та единственная истина, на которой держался весь его мир, оказалась полным фуфлом, что некоторые вещи вообще не имеют цены и что есть люди, с которыми невозможно сторговаться.

— Ты неблагодарный ублюдок, — процедил Дэвис. — Я дал тебе все. Я поднес тебе весь город на тарелочке. И теперь, когда ты пошел на меня, ты даже это не смог сделать достойно, как полагается мужчине. Ты прячешься за спину Радо!

Я все так же был прикован к шкафу. Дэвис стоял надо мной, весь клокоча от злости.

— Ах, эта сучка Энни, — прорычал он. — Я понял, вы все так же вместе. Теперь картина проясняется.

Он поднял взгляд на дверь.

— Я через несколько минут вернусь. Она будет мучиться первой — а ты будешь смотреть. А потом настанет твоя очередь. Думаешь, ты нашел выход, Майк? Думаешь, я не смогу до тебя добраться? Нет, парень. Ты только сделал всем хуже. Ты еще будешь просить меня, умолять, чтобы я перестал. Ты дашь мне все, что я хочу, и даже больше.

И он что есть силы пнул меня ботинком в лицо. Комната вокруг задрожала и поплыла, словно в старом телевизоре, но сознание я все же не потерял. Теперь выстрелы и вопли раздавались совсем близко. Дэвис вынул из кобуры на боку пистолет и шагнул через фальшивую панель в стене в коридор к хранилищу.

Я сплюнул кровь, очень стараясь пустить плевок по длинной дуге, но он все равно плюхнулся мне на рубашку. Болеутоляющее уже переставало действовать: чтобы голова хорошо соображала, я принял всего одну таблетку. Так что имело смысл поторопиться. Наручники держались прямо у кистей рук — очень тугие, с двойным замком, расположенным подальше от пальцев, так что я не смог бы их вскрыть, даже если бы Маркус не забрал у меня все, что можно использовать как отмычку.

Оружейные хлопки сделались еще громче — словно стреляли уже в самом кабинете. Послышался чей-то стон. Наручники никак не могли расшириться — а значит, надо было малость уменьшить себе кисть. Правой рукой я заломил назад большой палец левой, ощутив сопротивление сустава. Кость прогнулась, совсем чуть-чуть… Я отпустил палец.

И все же я хотел заставить себя высвободиться. При мысли об этом мурашки побежали по телу и сама идея показалась сомнительной… Что ж, займусь потом «латанием дыр». Я резко дернул большой палец назад. Кость хрустнула, точно сухой хворост. Комната опять поплыла перед глазами. Я осторожно вытянул кисть руки, сдвинув наручник поверх сломанной кости. К горлу подкатил рвотный комок, и я еле сдержался, чтобы от мутящей боли не сметать завтрак. Итак, рука была свободна. Я поднялся на ноги, звякнув наручником на правом запястье.

Обыскав ящики стола, я обнаружил, что Генри забрал свой единственный ствол. Я отступил к открытому проему в стене, ведущему в хранилище. Сразу за дверью оказалось пусто. Слышалось лишь тяжелое дыхание, выстрелы прекратились.

Я прошел чуть глубже в коридор, осторожно выглянул за угол. Там валялось четыре или пять тел. Среди них Маркус и Радо. Генри оказался прав: Драгович станет защищать свою честь независимо от того, в какую цену это выльется. На это я, впрочем, и рассчитывал — вот только Радо не дошел до цели. Держа перед собой пистолет, Генри перешагнул труп Маркуса, проверяя, нет ли стрелков за дальней дверью. Он пережил уже не одну бойню, и я не мог допустить, чтобы он пережил и эту. Я должен был подобраться к нему сзади, забрав оружие у мертвецов. Но у тех нескольких пистолетов, что я видел на полу или в руках у павших стрелков, затвор был в заднем положении и обоймы пусты.