Сергей Разбоев - Воспитанник Шао.Том 1

Ленивый ход мыслей прервала скрипнувшая дверь. На пороге стоял Винь.

Полковник не стал дожидаться доклада: — Пусть заходит. У Нас мало времени. Быстро вошедший человек был небольшого росточка, расторопный, с подвижными руками, неподвижным тусклым взглядом, неестественным для коротышки лицом. Может, под шестьдесят, может, за шестьдесят.

Он с достоинством поклонился, сел на предложенным стул.

«Четвертый служитель», — так проходил по рангу своей организации посетитель. Данные по нему имелись в архиве, поэтому Чан знал, как с ним разговаривать. Он сел за стол, из-за которого секундой раньше встал, чтобы кровно не обидеть гостя, приветствовать его всеми ритуалами, которых тот заслуживает.

— Уважаемый Пин, обстоятельства сегодняшнего момента сложились так, что мы снова обращаемся к вам, за помощью в не совсем складном для нас деле.

Главарь, не моргая, смотрел перед собой по-бараньи кругло раскрытыми глазами.

— Начальство решило, что опыт и знания дел помогут вам, а вы, соответственно, нам. Дело касается поимки русского агента на нашей территории. В вашу функцию войдет не самое основное. Вам требуется отсечь своими силами ту часть его сообщников, которые осмелятся помочь ему. Разрешается применить оружие в той степени, в какой выявит обстановка.

Чан замолчал, ожидая реакции служителя. Но тот молчал, по-видимому, считая, что офицер ему не все сказал.

— В прочие подробности вас введет майор Винь. Снова пауза. Наконец скрежещущий голосок надменно изрек:

— Но я не слышу основного, господин полковник. Чан посмотрел на Виня. Тот кивнул и сбивчиво заговорил:

— Уважаемый служитель, в качестве вознаграждения вам предлагается десять тысяч долларов.

«Четвертый» скривился в плоской усмешке.

— Что доллары, это хорошо. Но кому прикажете эту сумму показать?

— Как, кому? — заторопился со словами Винь. — Вам и вашим людям.

— Любезное со стороны властей родительское попечение. Но каково понравится сие почтенное отношение Верховному и следующим по рангу служителям. От них зависит добро на участие в ваших акциях.

Чан хмуро посмотрел на майора.

— Уважаемый Пин, сие не акция, но действие, идущее свыше. Мы выполняем. Это серьезная операция. Десять тысяч Верховному, по пять — служителям его рук, не считая вас. Вам десять тысяч, как договорено.

Пин смягчил взгляд, выпрямился.

— Поймите правильно, — заговорил он, — все, что мы делаем, исходит от старых, сложившихся связей с властями. Дело не в самом вознаграждении. Опыт учит: чем ответственнее дело, тем настойчивей просьбы, тем больше платят. В знак того, что предлагаемое вами достаточно важно для вас, мы и требуем, может быть, несколько прямолинейно, но вполне справедливо, свою долю. Это исходит именно из того, что то, что вы просите, вам необходимо и что в дальнейшем наши отношения останутся на джентельменском уровне. В противном случае мы просто не считаем возможным рисковать, жертвовать людьми ради некоторых операций, которые, может быть, совсем не интересуют верхних людей. Mы дорожим своими братьями, и потому смерть или увечье каждого должно быть добротно вылечено снадобьями.

При этих словах служитель вознес руки к небу.

Чан кивнул.

— Именно поэтому мы обращаемся я вам, а не к прочим сообществам. Майор Винь примет от вас условия, я подпишу.

Полковник встал. Встали служитель и майор. Откланялись.

Чан сказал задержавшемуся на секунду Виню:

— Деньги, завернутые в словесную оболочку, очень легки. Помните о тяжести своей подписи. Все хорошо, когда цены сходятся. В противном случае я с вас спрошу.

Винь прекрасно понял все, что касается денег. Он угодливо, низко поклонился и шмыгнул в коридор вслед за служителем.

— He оглядывайтесь, юноша. Сидите спокойно. Ничто не должно в этот час отвлекать вас от слов моих и мыслей моих. Ты надежно запрятан в одной из многочисленных темниц нашего сокрытого и могущественного клана. Мир потустороний не должен интересовать тебя более, чем я спрашиваю. Том паче, что и тот мир не особо нуждается в тебе, как в единице жизни. Вероятнее всего, ты вычеркнут из тех списков — списков живых. Задумайся хорошенько над судьбой своей, над духом своим. Стоит ли оставаться тем, кем был, и кануть в лету сухим негром пустыни или же лучше вершить судьбу свою по разумению и обстоятельствам. Может, и не будет так злосчастен рок над тобой, как видится сейчас. Вживись в свою роль, и мазки влаги вольют в твою иссушенную душу те капли жизни, которых требует сейчас тело. Смирись. Не упорствуй. Разум без плоти — пустой эфир, он — мертв… Представь, вокруг тебя никого и ничего. Ни своих. Ни чужих. Ни рай, ни ад. Выбор твой. Но говорить здесь следует правду и только правду, ни на йоту не отступая от праведной истины. Правду святую, после которой совесть твоя не будет омрачена темными помыслами и неправедной ложью. Кривда червленной язве подобна. Медленный огонь искупления грехов не минет тогда тебя и твоих самых болезненных членов. А в том, что это такое и как оно бесконечно долго будет длиться, познаешь, коль вознамеришься в гордыне своей безнадежно упорствовать. Не сомневайся, не отвращают нас муки подобных нам. Мы вволю насладимся зрелищем и испробуем все, что подскажет нам огонь и наша, отнюдь не скудная, фантазия. Ежели ты не прислушаешься к моим благонамеренным проповедническим советам, не ответишь с достоверной точностью на мои, надеюсь, не трудные вопросы для твоего, думаю, не столь глупого ума, то только небо будет свидетелем вражеского отношения твоего разума к собственной плоти. Вникаешь?

…Покашливание. Кряхтение… В голос.

— Что, отрок, так паршиво крутит твои ухмыльные уста? Иль я не так намерен, как тебе сдается?

Поначалу негромкий, с властными оттенками уверенности, шипящими, словно у кобры, звуками угроз, голос, надавливающе доносился из далекого затемненного утла. Вибрации гнетущих волн заставляли вздрагивать тело, сжиматься волю, холодеть от пронизывающей дрожи миллионов нервных иголочек. Дикция, тон подавляли волю, не оставляли выбора, устраняя всяческие потуги к сопротивлению. И только последнее предложение было сказано угрожающе повышенным тоном.

Но маленькому Суню было не до позерства. Если и кривились уста его, то только от намертво стянутых на конечностях тонких волокнистых веревок и режущей боли, от которой расслаивались жилы и гудели сплошным зудом кости.

Угол, в котором он находился, был ярко, до рези в зрачках, освещен направленым светом нескольких ламп. Прямой луч бил в глаза, не позволяя полностью раскрыть их, вызывал обильное выделение слезы.