Полина Дашкова - Образ врага

Она говорила и ожесточенно терла губкой тарелки, с грохотом ставила их в сушилку.

— Да! О, да, фрау Майнхофф, я не сомневался, что вы ответите мне согласием! Их либе дих, и вы меня тоже! У нас родятся чудесные красивые киндеры, о, я, натюрлих, майне либе. Мы будем жить долго и счастливо. — Он держал ее за плечи, зарывался лицом в ее волосы, скользил губами по шее, по затылку, смеялся в ухо и мешал мыть посуду.

— Перестань, Карл. Я серьезно… Перестань, не придуривайся…

— Лисенок, я тебя люблю, — он протянул руку, выключил воду, схватил Алису в охапку, — не возражай мне, Лисенок. Никогда мне не возражай. Я все равно умней и сильней, — он зажал ей рот своими горячими губами.

Из КГБ не звонили. Утром, по дороге на работу Алиса тревожно оглядывалась по сторонам, все время ждала, что рядом остановится машина. Но ничего не происходило. С девяти до шести она стояла за чертежной доской в своем конструкторском бюро.

— Ты так всю жизнь хочешь? С девяти до шести, за девяносто рублей в месяц? Ты посмотри на себя в зеркало! С таким лицом, с такой фигурой гнить в этой серости, в жалкой клетушке из двух комнат… Что тебе здесь светит? Очень скоро у вас в России все полетит вверх тормашками. Система прогнила изнутри, и, когда она рухнет, вонючие обломки посыпятся на ваши головы. Исчезнет еда. Введут карточную систему. Ты знаешь, что такое крушение империи? Это прежде всего голод, разруха, озверелые толпы на улицах. А потом по Москве пойдут танки, прямо по толпе, по людям. Вами всегда правили воры, но прежде они хотя бы стыдливо прикрывали свой срам фиговыми листочками коммунистической идеологии. Те, которые придут после них, срама не прикроют. Здесь, у вас, будет стыдно и страшно жить. Вы, русские, — суицидальная нация. Вы просто не умеете жить прилично, по-мещански, по-бюргерски. Я сам ненавижу тупой бюргерский быт, но он все-таки приличней вашего свинства.

Карл держал ее за плечи. Они стояли у большого зеркала в ее комнате. За стеной был слышен папин храп. Ледяной ноябрьский ветер бил в стекла. Батареи

Были чуть теплыми. За окнами стоял густой, тяжелый мрак.

— Мне завтра рано вставать, Карл. Я уже все тебе сказала.

— Ты врешь, Алиса. Ты врешь самой себе. Да, ты любишь своего отца, это я могу понять. Но ведь не настолько, чтобы хоронить себя здесь заживо.

— Я и не хороню. Я живу своей жизнью. Это родина моя, в конце концов…

— Ой, какие мы патриотки, ой, фрейлейн, я тронут до слез. Это тебя серый майор Харитонов научил так горячо любить советскую родину? Прислушайся, что там шепчут тебе твои благородные гены? В тебе, между прочим, голубая княжеская кровь и четверть немецкой, баронской. Я видел альбомы с вашими старыми семейными фотографиями. Твой отец неплохо знает историю рода до седьмого колена и очень сожалеет, что ты совсем не интересуешься своими княжеско-баронскими корнями.

— Карл, хватит. Меня, честно говоря, начинает тошнить, когда ты повторяешь свой бред про благородные гены и голубую кровь. И не надо приписывать моему отцу свою озабоченность этим вопросом. Если он и гордится предками, то не потому, что они были князьями-баронами. Ладно, все. — Она попыталась стряхнуть его руки со своих плеч. — Я сказала, никуда не поеду. Замуж за тебя не выйду. Мы слишком разные, у меня своя жизнь. У нас ничего не выйдет, и ты сам это понимаешь.

— Но ведь ты меня любишь, Алиса. Вот это я понимаю, только это я хочу понимать. Только это.

— Карл, когда ты молчишь, мне кажется, что да, люблю. Но стоит тебе открыть рот, и я тебя почти ненавижу. Ты говоришь такие гадости, глупости… Хватит. Тема закрыта.

— Хорошо, Лисенок, я буду молчать. Я стану тихим, нежным, я всех пожалею, даже твою грязную родину, даже этого подонка серого майора. Всех. Я буду петь романсы сладким баритоном. За тихого нежного Карлушу ты согласна выйти замуж?

— Папа умрет без меня.

— Он и так долго не протянет.

— Сколько осталось ему — все его. Мы вошьем ампулу, он перестанет пить. Сейчас есть много новых методов, я вылечу его. Он не старый еще человек, и если бросит пить, то сердце…

— Через месяц мы будем в Лондоне. Потом в Сан-Франциско. Ты увидишь весь мир. У тебя будет достаточно денег, чтобы оплатить твоему отцу самое лучшее лечение.

— Карл, а откуда столько денег? Почему ты так уверен, что меня вообще выпустят из страны? Я завербована КГБ. Кстати, странно, что они не появляются. Я слишком многого не понимаю, прежде всего в тебе.

— А не надо ничего понимать. Всему свое время… Он говорил и стягивал с нее свитер, расстегивал лифчик, щелкал кнопками длинной замшевой юбки. Она не могла и не хотела возражать, спорить, задавать вопросы. Она уже все сказала, и не один раз. Она никуда не уедет, не выйдет за него замуж. Зачем он опять появился? Ну зачем?

На четвертый день, когда Юрий Владиславович ушел на очередной сеанс бесполезного гипноза к наркологу Коробцу, Карл выложил на Алисин письменный стол тонкую стопку каких-то бумаг.

— Ты должна заполнить это на пишущей машинке. В трех экземплярах, только не под копирку.

— Что это?

— Анкеты для ОВИРа. Завтра мы подаем заявление в твой районный загс. У вас положено ждать три месяца, но нас зарегистрируют через неделю. Анкеты ты заполнишь на фамилию Майнхофф. Ты Алиса фон Майнхофф.

— Карл, подожди, я не понимаю…

— Тебе и не надо ничего понимать. Ты будешь делать то, что я говорю. Я уже все устроил.

— Карл, я же тебе сказала, я никуда не поеду. Я не выйду замуж за тебя.

— Ну, перестань, Лисенок, хватит дурить. У нас очень много дел и мало времени. Садись за машинку, прямо сейчас.

— Я вовсе не дурю. Я никуда не еду, пойми ты наконец. Замуж за тебя я не выйду, отца не брошу, и это совершенно серьезно. Карл. Я не шучу, не ломаюсь и не собираюсь заполнять никакие анкеты. Я тебе сразу все сказала, с самого начала. Просто ты слышишь только самого себя.

Несколько секунд он смотрел на нее молча, и вдруг его рука взлетела, раздался хлопок, сначала Алиса не поняла ничего, а потом у нее перехватило дыхание. Это была пощечина, несильная, почти безболезненная, но самая настоящая пощечина.

— Уходи, Карл, — тихо сказала она после долгой паузы.

Он смотрел на нее исподлобья, тяжело дышал, и в глазах его появилось какое-то совсем новое выражение, одновременно жуткое и жалкое.

— Идиотка, — проговорил он сквозь зубы, — дура, я убью тебя.

— Охотно верю, — кивнула она, — ты можешь.

— Но ведь ты спала со мной, ты любишь меня, ты…

— Карл, хватит. Уходи.

— Стерва! Грязная русская свинья! — Он схватил ее за волосы, швырнул на тахту.

Падая, она сильно ударилась виском об угол письменного стола. Он сдирал с нее одежду, хрипло выкрикивая ругательства, немецкие и русские. Но она не слышала. Она провалилась в сплошной тошнотворный мрак.