Петр Разуваев - Синдром гладиатора

— Не знаю, Давид… Возможно, вы и правы, — тихо сказал я.

— Возможно? А вы взгляните на свои поступки. Вы приезжаете в Милан и сталкиваетесь со сложнейшим узлом из интересов и противоречий. Множество самых разных людей запутано в этой истории, и все живо заинтересованы в том или ином Решении проблемы. Но вместо того чтобы спокойно играть по правилам, которые соблюдают все, вы вмешиваетесь и ломаете всю игру. Придуманную, между прочим, вашим отцом.

— Подождите, — остановил я его, — что значит — моим отцом?

— А вы до сих пор не поняли? Андре, Андре… Это же так просто… Впрочем, мы отвлеклись от главной темы. Вы же хотели знать, как все началось?

Он отложил давно потухшую трубку и встал. Взял стакан с джином, отошел к окну. Не глядя на меня, продолжил:

— Когда меня арестовали в Цюрихе, я впервые за все это время по-настоящему испугался. Вдруг до меня дошло, что тот «порог информированности», о котором я вам говорил, мной давно уже пройден. Моими руками были «отмыты» колоссальные суммы.

Поверьте, то, о чем знают ваши шефы в Москве — мизер, на самом деле это миллиарды долларов. И все они заработаны… Мягко говоря, противозаконным путем. После того как меня освободили, я решил выйти из игры. Но… Знаете, я до того оружие видел только на экране телевизора, поэтому когда мне приставили к голове пистолет… Им легко удалось меня переубедить. И все продолжало идти как и прежде. Пока в Москве не началась эта история с наркодолларами. Забавно, что сумма, послужившая первопричиной паники, была совершенно ничтожна по сравнению с общим оборотом. Но камень был брошен, круги пошли — и тут внезапно выяснилось, что только я знаю ВСЕХ участников этого предприятия, и все вокруг знают меня, я оказался главным и единственным связующим звеном. Не станет меня — и исчезнет проблема. К сожалению, это пришло в голову не только мне. Думаю, меня бы уже давно убили, но тут у американцев возникли трудности с синьориной Бономи, и им пришлось временно оставить меня в живых. Они хотели уничтожить ее финансовую опору, а без меня это сделать было бы затруднительно. Кстати, Стеннард сказал мне, что она хотела меня убить? И даже наняла для этого одного ловкого и профессионального человека?

— Она попросила меня об этом. А я не отказался огрызнулся я. — Мне необходимо было добраться до вас, а других союзников у меня все равно не было.

— Да? — Он загадочно улыбнулся. — Впрочем, это не важно. Я вполне понимаю чувства, которые ею руководили, и совершенно ничего не имею против синьорины Бономи. Она прелестная девушка. Только чересчур доверчивая для того, чтобы… Добиваться успеха.

Паола — доверчивая? Он что, шутит? Я был поражен.

— Вся эта история с Banca Lombarda была ловушкой. И госпожа Бономи попалась в нее, даже не заметив этого.

— Но подождите… В этой операции участвовал мой отец? И именно его деньгами пользовался Кольбиани?

— Совершенно верно.

— Но тогда выходит, что он всего лишь работает на ЦРУ? А как же — Империя?

Давид посмотрел на меня с искренним сожалением.

— Вот поэтому вы и проигрываете мне в шахматы, Андре. Вам никак не удается понять, что жизнь — удивительно нестабильная конструкция. В самом начале игры все фигуры занимают отведенные им места и начинают ходить в строгом соответствии с правилами, но затем наступает черед самой игры. И в какой-то момент незаметная до того пешка вдруг превращается в ферзя и начинает диктовать условия всем остальным фигурам. Понимаете? Господин Дюпре ходил по правилам, придуманным американцами, но это продолжалось недолго, он сумел выскользнуть из их комбинации, приду, мать и воплотить в жизнь свою, и теперь игра идет по его законам. Все сейчас зависит от него, и ваше присутствие здесь — лишнее тому доказательство. Он замолчал и отвернулся. Я судорожно пытался навести порядок в своей бестолковой голове. За каких-нибудь полчаса Давид умудрился поставить там все вверх тормашками, и я окончательно запутался в позициях, мотивах, причинах и прочих важных подробностях. Разобраться в этом «террариуме единомышленников» мне явно было не дано. Гораздо проще отстрелять их по одному, начиная со Стеннарда. И заканчивая самим собой… Нет, Андре, ты окончательно рехнулся.

— Вы знаете, Андре, я пожалуй, прилягу. — Даже голос у него стал другим. Лицо Давида осунулось, взгляд потух, во всем его облике чувствовалась неожиданно нахлынувшая усталость. А он ведь действительно очень болен — вдруг я осознал это в полной мере. Врач навещал его каждый день, но мне и в голову не приходило…

— Не обижайтесь, но это и в самом деле нелегко — доказывать другому человеку, что твоя смерть неизбежна.

Он слабо улыбнулся, чуть кивнул мне, и медленно направился к своей комнате. Давид был уже на пороге, когда я, повинуясь какому-то внезапному внутреннему толчку, окликнул его:

— Давид?

Он обернулся.

— А вам самому никогда не хотелось стать Пророком Энтропии?

В его глазах промелькнуло недоумение, и тогда я произнес то, чего не решался сказать в течение трех дней:

— У вас есть отличный шанс упростить эту партию. До безобразия. И вам совершенно нечего терять. Если я вытащу вас отсюда — вы поедете со мной в Москву?

— Чтобы дать показания? — тихо и задумчиво откликнулся он. — Не знаю, Андре…

Потом он взглянул на меня и на мгновение мне почудился промелькнувший в его глазах задорный огонек.

— Приставить пистолет к их голове… Знаете, друг мой, а в этом что-то есть…

И кивнув мне головой, он закрыл за собой дверь.

Прошло еще два дня. За это время мы успели несколько раз вернуться к этому разговору, прояснились какие-то детали, что-то изменилось. Я окончательно открыл перед ним все карты, а Давид начал постепенно привыкать к совершенно новой для него идее. Мало-помалу он склонялся на мою сторону, причем отнюдь не потому, что я постоянно прессовал его. Наоборот. На следующий день после нашей беседы он сам, первым заговорил на эту тему. Давид сообщил, что с удовольствием представляет, как вытянутся лица у многих, очень многих и очень известных людей, когда они узнают о его поступке. При этом он мечтательно улыбался. Давид всерьез начал думать об этом, зерна соблазна, посеянные мной, упали на благодатную почву. Нам обоим было нечего терять, кроме своих цепей. Точнее — даже не цепей, а тонких ниточек, привязывающих нас к жизни. Нить Давида укорачивалась с каждым Днем, зная о его болезни и постоянно наблюдая за ним, я понимал это совершенно отчетливо. Да и не только я, в первую очередь это понимал сам Давид. А что касается моих собственных взаимоотношений с этим бренным миром… Отчего-то мне вдруг стало Удивительно неинтересно думать об этом.

Наши беседы носили предельно откровенный характер, даже несмотря на микрофоны, которыми наверняка были оборудованы все комнаты. Между нами — я имею в виду себя, Давида и Дейва Стеннарда, наверняка внимательно просматривающего отчеты наблюдателей и «слушателей» — между нами уже не оставалось серьезных тайн. Так, разная мелочь. Стеннард знал, зачем я приехал в Италию; я знал, что он это знает, а Давид, как мне стало казаться после нашего с ним разговора, вообще знал все, и обо всем. Единственное, чего я старался не афишировать, так это своих планов относительно нашего с Давидом дальнейшего пребывания в этом милом и уютном заведении. За пять дней, проведенных в тиши и покое, я успел порядком измучиться от вынужденного бездействия. Вдобавок меня бесило полнейшее отсутствие информации о том, что происходило вне этих стен. Я искренне надеялся на то, что там пока еще жила Паола, загнанная в угол своими «доброжелателями». Ее жизнь была мне вовсе не безразлична. А кроме того, абсолютно неизвестной оставалась судьба странной и непонятной девушки Даши, что в свете последних поступков дона Кольбиани выглядело достаточно зловеще. Дурой я считал ее феерической, но это совершенно не оправдывало моего бездействия. В конце концов, это «моя» дура, и не какому-то там Кольбиани решать ее судьбу. Она уехала со мной, и если по моей вине с ней что-то случится — Стрекалов с меня потом не слезет до гробовой доски. Учитывая все вышеизложенное, я ощущал невиданный жар в пятках, и последние два дня старательно рассматривал все, даже самые идиотские планы побега. Попутно мягко подводя к этой мысли своего сокамерника. Тут слово, там — намек, а микрофоны стояли везде, нас исправно слушали и к вечеру пятого дня последовал «общественный резонанс» — меня посетил мистер Стеннард. Собственной персоной, надежно защищенной тремя дюжими автоматчиками. Настроен он был пессимистически.