Анатолий Эльснер - Железный доктор

– Конечно, мне ничего не остается добавить к вашим прекрасным словам, кроме разве одного: вы истинная супруга и примерно-добродетельная мать.

Я бросил ей эти слова, точно удар хлыста, и как от удара чего-то острого она вздрогнула и внимательно стала смотреть на меня. В глазах ее, казалось, светились мольба и как бы слова: «Ну к чему это? к чему? ведь ты знаешь, что тебе делать».

Вдруг она поднялась, подошла ко мне и, горячо поцеловав меня в губы, точно желая зажечь во мне решимость осуществить все ее скрытые желания, отошла на прежнее место и тихо, выразительно сказала:

– Я не мать, а мачеха.

Последнее слово было произнесено с особенным ударением и выразительностью в лице.

Порыв ее неожиданной нежности разогнал мою злобу, но меня что-то подбивало помучить ее, и я сказал:

– Наше положение невыносимо, милая княгиня; я не вижу никакой возможности разбить цепи, перевитые розами добродетели и материнской любовью.

По губам ее прошла судорожная гримаска, но немного спустя она очень тихо, загадочно произнесла:

– Вы умеете все понимать, а требовать от меня страшных слов не надо. Я только слабая женщина. Мужчина смеет много и может много.

– Чего же именно?

– Вы знаете.

– Значит, я должен продолжать сбрасывать каменья, мешающие нам?

Над ее глазами полуопустились длинные черные ресницы с таким выражением, точно отвечая мне «да», в то время как на губах зазмеилась коварная усмешка.

– Хорошо, я снисхожу к вашей женской слабости и не приподымаю перед вами красное пугало, называемое смертью; но, Тамара, ваш муж – человек хороший и добрый, и, быть может, вы хотите, чтобы он жил долго, как Мафусаил.

Она нервно рассмеялась, и лицо ее сделалось злым.

– Какой вы колкий, Георгий Константинович; вы нисколько не щадите меня. Я вам тысячу раз повторяла, что, выйдя за него, я сделала страшный шаг и с тех пор каюсь и каюсь без конца. Конечно, если он будет жить, то пускай живет; но говорю вам совершенно откровенно, если бы так случилось, что бесчисленные болезни, кроющиеся в его хилом организме, поднялись бы в нем с удвоенной силой и, засушив его руки и ноги, приковали бы его к постели, то я смотрела бы на него совершенно сухими глазами.

– Неужели? – вкрадчиво и лукаво сказал я, испытывая радость в душе и какое-то острое злобное чувство.

– Высказалась я совершенно ясно, и вы можете быть уверены, что если ваше лечение воскресит эти скелеты и мумии, то я, конечно, скажу «слава Богу», но в то же время вы не можете не понимать, что я всю жизнь буду глубоко несчастна.

Я долго смотрел на нее и рассмеялся:

– Какой вы тонкий дипломат, Тамара, да вы совершенный дипломат.

– Да, да мой голубчик, если на моей совести и есть что-нибудь, то зачем это высказывать? Я только женщина, вы – совсем другое дело: вы бесстрашны, точно закованы в железо, и вас ничто не страшит. Идти за таким сильным человеком так приятно одинокой, слабой женщине.

Слушая ее, я не замечал тоненьких сетей, которыми она опутывала маленького божка в моей груди, называемого самообожанием: мне было так приятно ловить из ее хорошеньких уст эхо моего собственного мнения о своей особе и в особенности о том, что я человек с железной волей.

– Хорошо, Тамара, но меня смущает одно: ваша падчерица – славная девушка, и я боюсь, что вам жаль ее…

– Жаль ее!.. – Она внезапно поднялась с места и в черных глазах ее вспыхнуло пламя. – Я уже вам говорила, что после последнего печального события она стала совершенно невозможной. Она так смотрит на меня, точно на дне души моей видит что-то, и смотрит с тихой улыбкой, какой-то странной и удивительно печальной. Знаете ли, если бы из ее глаз исходили молнии и жгли мое сердце, мне было бы легче, нежели этот невыносимый свет…

«Ага, тебя мучает совесть! Подожди, то ли еще будет. Ты моя, моя, положительно моя…» – думал я в это время и стал делать вокруг нее маленькие шажки, точно злой дух, обводящий свой жертву волшебным кругом.

– Что с вами? – воскликнула она в испуге, пораженная выражением моего лица.

– Ничего, – проговорил я, овладев собой.

– Я содрогаюсь от ее взоров, и знаете ли, мгновениями меня охватывают настоящие порывы ненависти…

– Как вы можете ненавидеть, вы… вы!..

– Вы меня не понимаете. Мне просто хочется засмеяться ей в лицо и высказать ей, как она глупа… О, клянусь вам, не Богом, конечно, вы отрицаете Его, и я полагаю, знать, что там есть Судия, как это страшно теперь…

– Правда, да, да, страшно.

– Клянусь этими звездами, луной, что смотрит на наш мир, до похорон бедного мальчика я не чувствовала себя в таком смятении… Ты поднял бурю в душе моей, и потом эта смерть бурю эту превратила в пламя, и мой мозг и сердце охвачены им. Как это странно, право, мне все кажется, что, если бы дочь моего мужа не имела возможности смотреть на меня так укоризненно-печально, мои тревоги совершенно оставили бы меня… Я убеждена, совершенно убеждена в необходимости идти вперед…

– По трупам, – спокойно подсказал я.

Она испуганно поднялась и в страшном волнении отошла к двери:

– Вы меня пугаете! И я не понимаю вас, совсем не понимаю.

В ее губах стал заметен судорожный смех, и она, не отрываясь, стала смотреть на меня. Признаться, я никак не ожидал, чтобы она была способна на такие сильные душевные движения. Флейта зазвенела слишком сильно от легкого дуновения в нее – и больше ничего. Слушая ее речи, я ощущал приступы искреннего восторга. Теперь я не только любил ее, я ее обожал, чувствуя, что жребий наш будет один, судьба нас сковала и призраки преступлений погонят нас вдвоем по дороге жизни. Я чувствовал странную торжественность в душе, и что-то подтолкнуло меня поступить совсем необычайно.

Я опустился на одно колено и, целуя ее руку, тихо проговорил:

– Тамара, я тебя подтолкнул на это, но на одного себя беру все грехи. Я презираю людей, и во мне много страшного, но я обожаю тебя, и если бы мог, то для тебя готов был бы наполнить мертвецами хотя весь мир…

Это была дикая фраза, но я, холодный Кандинский, все-таки выговорил ее.

– О нет! нет!.. За твою любовь я тебе отвечаю одним словом: я твоя… и одним движением – вот таким…

Она обвила мою шею руками. Целуя ее и обнимая, моментами я откидывал ее голову и любовался ею. Она смеялась чудным смехом, раскрывая красные губы, сверкая белой полоской зубов и глядя на меня глазами преступницы, чувствующей, что с отчаянным весельем летит в бездну. Если мы действительно летели в бездну, то я полагаю, что этот процесс более усладителен, нежели воздымание к небесам, конечно, не в буквальном, а в переносном смысле. Я не завидую ангелам. Они должны испытывать страшную скуку, потому что добродетель есть нечто неподвижное; сковывающее воображение и всюду образующее преграды свободной воле. В поэзии много демонов, но ангелы отсутствуют, и это понятно: им никто не хочет подражать.