Анатолий Эльснер - Железный доктор

Не помню, что и как я ответил княжне, но она вскричала с неподражаемой грустью:

– Милый Кандинский, я читаю в вашем лице грустную истину: вы любите эту женщину с сердцем дикой кошки, и потому судьба моя свершилась.

– Ваша мачеха – прекрасная женщина, умеющая свято выполнять свой долг жены вашего отца, и меня, Нина Евстафьевна, крайне огорчает ваше предубеждение к ней.

Она ничего не ответила на эти слова и села на камень. Голова ее упала на грудь, и широко раскрытые глаза снова уставились в воду с таким видом, точно она всматривалась в глубину своей могилы. Она походила на статую скорби. Обоюдное молчание это было довольно-таки неприятным.

– Милая княжна, я не понимаю вашей грусти в этом дивном, уединенном месте. С таким видом можно сидеть разве в темнице; а здесь… посмотрите вокруг себя: остроконечные скалы, между которыми, смотрите, узенькие долинки, теряющиеся там далее в горах, точно зеленые дорожки, по которым ступают незримые горные феи и, полные шаловливой радости, поднимаются на вершины гор к самому небу; там они несутся в веселом хороводе, обвивая друг друга пурпуровыми лучами вместо лент… Вы ничего этого не хотите замечать, и посмотрите, в этом прозрачном озере как уныло отражается ваш печальный образ.

Несомненно, я нарочно выражался языком богов, и мне было бы совестно, если бы не было так злобно и смешно.

Княжна прислушивалась к моим словам, точно к музыке, несущейся из уст тех горных фей, которых изобрело мое воображение.

– О, Кандинский красноречив – я это знаю. Вы – поэт и медик, только второй смеется над первым, и потому у вас такой холодный вид. Мой милый, вы тушите священный огонь вашего сердца холодом иронии. Ваша душа – алтарь, но ум – холодильник, который тушит небесный свет… отдайте мне одно – ваше сердце и бросьте дьяволу остальное… или все равно – вашей Тамаре. Любите ее только умом, но сердце ваше…

Она внезапно умолкла, но в глазах ее, уставленных на меня, отражался рай надежд и небесной любви.

– Княжна, повторяю, я люблю вашу мачеху почтительной любовью, не той, которая может вызывать ревность… Однако же мое сердце, как принято выражаться, не свободно… в нем поселилось новое для меня чувство, и я напрасно боролся с собой…

– И не боритесь: лукавая Тамара знает, как рассыпать огонь своего сердца, чтобы растаяла ледяная кора, в которую закован холодный Кандинский. – Я сказал: нет.

– Повторяю: да.

– Ваше упорство меня очень неприятно поражает, Нина; говорю в последний раз: вы ошибаетесь.

– Так кто же это счастливейшее создание?!. – воскликнула она надтреснутым больным голосом и, что меня крайне удивило, с какой-то грустной иронической улыбкой на губах. – Это создание, конечно, должно быть сотканным из пламени и эфира и, по крайней мере иметь крылья на плечах, ангела или злого духа – не знаю. Обыкновенную девушку, которая бы вас так доверчиво любила, как я, вы не можете любить…

Я находился в самом глупейшем положении: наивная княжна высказала все это с явным сарказмом, сопровождавшимся неподражаемой горечью и грацией движений. Положительно, она оказалась гораздо умнее и проницательнее, нежели я думал; ее наивность обманула меня.

Тревога, поднявшаяся во мне, не дала мне возможности удержаться от фразы, которая чуть слышно сорвалась с моих губ:

– Ужели вы не видите, кого я люблю?..

– Говорите?

– Вас.

– Кандинский!..

Это восклицание она произнесла голосом, полным огорчения и укора. Затем, я думал, что она, по крайней мере, бросится мне на шею, но, увы, случилось нечто мной непредвиденное.

Она отвернулась, села на камень и вдруг горько расплакалась. Мне оставалось только смотреть и недоумевать о причине этого обильного излияния благородной влаги из глаз.

– Вы стоите и смотрите на меня безучастно и холодно и говорите, что любите меня.

Слезы полились сильнее, положительно ручьями, после того как все это она произнесла голосом неизъяснимой скорби и укора. Мое положение становилось все более глупым, хотя в уме пробегали медицинские соображения с саркастической окраской: «Нет ли какой-нибудь микстуры остановить этот поток слез?»

Она между тем прерывающимся голосом говорила:

– Ах, мой друг, какой дурочкой я должна вам казаться!.. Жалким, глупеньким, больным, несчастным созданием!.. Может быть, я такая и есть, но вы, мой бедный Кандинский, более жалки, чем я, – в миллион раз, – и я плачу не только о себе, о своем разорванном сердце, в котором было столько нежной любви к вам – я плачу о вас, о вашем глубоком падении, таком глубоком, что вам может позавидовать сам Сатана. И не только я вас так поняла, есть у вас и другой обличитель: моя бедная, старая няня, которую так безжалостно выгнали из дома. Я не повторю того, что она рассказывала про вас и страшную жену моего несчастного отца. О, мой друг, вы унижаете себя ложью и притворством; вот мое сердце – вырвите его лучше прямо из моей груди, и это будет благороднее, отдайте его моей мачехе, и пусть оно вам обоим напоминает о несчастной жалкой девушке, когда вы будете блаженствовать с нею без нас…

Громкие рыдания прервали ее слова. Я был поражен этим открытием нашего замысла, исшедшим из невинных уст, и стоял в оцепенении.

– А я, Кандинский, я вас любила так, что вы с вашим холодным умом и представить себе не можете глубины моего чувства. Не смотрите на меня как на жалкое нервное существо: в моем сердце любовь, ненависть и терзание слились, и мне остается только возопить к самому небу в горьких жалобах. О Кандинский, вы воспеваете небо и горы, хотя и здесь вы смеетесь; так знайте же – не только на этой земле, но если бы я была обречена жить с вами на вершине этой скалы, то и там я нашла бы рай, и пламя моей души летело бы к самому Престолу Божьему… Но злоба вашей души убивает меня, и единственное, чего мне приходится теперь ждать от милосердия Божьего, – смерти.

Наконец она умолкла. Слезы снова полились из ее глаз и, скатываясь по ее лицу, капля за каплей падали в воду. Все это было очень трогательно, и я невольно назвал это озеро бассейном слез. В моем уме прошла странная мысль: слезы вечно текут из человеческих глаз, безостановочно с начала веков, и давно бы уже могла образоваться река, охватывающая серебряной лентой весь Божий мир. Что может быть трогательнее такого зрелища страданий! Судите же после этого о жестокости Провидения: уже не одну тысячу лет страдания гуляют по белу свету, и небо смотрит на них холодно и безучастно. Так и мое собственное сердце, сердце Кандинского, от зрелища одних лишь ампутаций давно уже превратилось в лед.

Странно: эта поверхностная, похожая на каламбур мысль шевельнула во мне гордость и злость, и слова девушки о нашем замысле отозвались во мне еще болезненней.