Анатолий Эльснер - Железный доктор

Я шагал быстро по ровному гребню горы большими шагами, чувствуя необыкновенную легкость. Этому, конечно, способствовал разреженный горный воздух, обильно врывавшийся в мои легкие и расходившийся по моим артериям и венам.

Не замечая, как шло время, я переходил с горы на гору, пока не очутился в прежней местности близ монастыря. Среди почти полного безмолвия продолжал раздаваться с колокольни мерный и ровный звон, призывающий братию в обитель. Я подумал, что тысячи лет раздается этот звон над землей, и человеческие волны двигаются на этот зов Незримого, задававшего одну и ту же загадку: отгадайте, кто я; миллионы Эдипов бросаются в бездну отчаяния, не разрешив сей загадки. Но я полагал, что разрешать здесь, пожалуй, и нечего: толпа – стадо, идущее на голос свирели. Несколько монахов, идя мне навстречу, вдруг остановились и уставили на меня испуганные, недоумевающие взоры. Что их так удивило – не понимаю. Я дерзко вперил в них глаза, и, должно быть, в моем лице было что-то особенное – они опустили головы и смиренно сложили на груди руки. Я быстро ушел от них и вдруг увидел стоявшего у подошвы горы пустынника – белого старика. Неподвижно стоя на месте, он смотрел на меня своими светящимися, добрыми глазами так пристально, точно с глубины его глаз исходило какое-то второе зрение, проникавшее в глубину моего «я». Претензия знать, что происходит во мне, мне всегда казалась смешной странностью, и я хотел наказать служителя Бога за такую дерзость. Я остановился против него и, презрительно прищурив глаза, начал в упор рассматривать его.

Так прошло несколько минут.

Старичок смотрел с сострадательной доброй улыбкой и с невозмутимым спокойствием, и я чувствовал, что бледнею. Во мне поднималась глухая злость, но я продолжал стоять, сохраняя все свое невозмутимое хладнокровие и важность.

– В вас великая гордость, достойный господин мой, большие претензии ума, и страдания ваши будут жестоки…

Он проговорил все это тихо, спокойно, с сострадательно-доброй улыбкой в лице, и в голосе его звучала грусть.

Я постарался со своим обычным хладнокровием проговорить:

– Вы меня знаете, оказывается, довольно коротко…

Старик оставался неподвижен, продолжая всматриваться в меня с необыкновенным вниманием. Вместо ответа на мои слова он вздохнул.

Смятение в душе моей вырастало в бурю, и я со сдержанной яростью резко отчеканил:

– Черт побери!.. Вы самый нелепый старикашка, какого я когда-либо видел.

– За восемьдесят лет мне, сударь. Господь умудрил меня опытностью, и я вижу все в человеке. О сын мой, вы на страшном пути.

– Серьезно? Как это понять прикажете?

– Вот вы резко как обрываете меня, старичка. Ни за что обидели, – сказал он и любовно улыбнулся. – Гордыми ученые люди стали, и на вас вижу я, как справедливо изречение царя Соломона: «Где много мудрости, там много печали».

– А, вот что!.. Нет, вы про путь мой…

– Быть в великих грехах – страшный путь, государь мой.

– Вы откуда же это знаете меня?

– Прозреваю, – ответил он, пристально вглядываясь в мои глаза. – Мучения в вас, и возрастать они будут. Говорю вам это потому, что мне вас жаль, – поверьте слабому старцу. Лютые, лютые мучения ожидают вас, сын мой, потому что вы высоко вознеслись в гордости мысли вашей, уверив себя: «Я умен, как Бог, для меня нет закона», и красуетесь пред собой, как злой дух на скале. Поймете безумие ваше, великое безумие, и боль почувствуете, раздирающую боль…

Он сложил свои маленькие, морщинистые руки на груди с выражением невыразимой грусти, склонил белую голову набок, и его бескровные бледные губы расширились в любовно-печальную, сострадательную улыбку. К довершению моего удивления и досады, мне показалось, что в его ясных глазах блеснули слезы и покатились по морщинам. Выслушав все это, мне хотелось полным осмеянием наказать старика за его нелепое, невыносимое поведение. В груди моей заклокотало что-то, подступило к горлу, и вот я засмеялся, и смех этот испугал меня самого – то был тихий, шипящий и злой смех.

Старик горько покачал белой головой, приблизился ко мне и, положив руку на мое плечо, тихим голосом кротко проговорил:

– Мой дорогой друг, не сердитесь. Я, глупый старикашка, не могу выразить вам всей моей любви и, как Христос, успокоить одним словом. Вы не в состоянии меня теперь выслушать и понять – я знаю. Но вот я вам предсказываю: начнется плач в вашей душе и вы станете искать Утешителя. Какого – вы догадываетесь. Он там. Вспомните обо мне тогда… Я здесь, наверху этой башни. Я вас поведу к Нему с радостью, с великой радостью. Мы увидимся…

Он ласково закивал головой и, подмигивая добрыми глазами, стал отходить от меня. Никогда в жизни ни в одном человеческом лице я не видел такого выражения – неземной приветливости, ласки и одновременно с этим сокрушения и кроткого упрека.

– Увидимся, – повторил он еще раз и скрылся за скалой, а я долго стоял на месте, и в душе моей царил хаос, хаос чувств.

Я не имею иначе назвать бурю, клокотавшую во мне. Там был гнев, ярость, чувство пробудившейся совести, несознаваемое презрение к себе и желание убить все эти чувства осмеянием себя самого. Меня жгло, резало, кололо. Обессиленный всем этим, точно под давлением огромной тяжести, я опустился на камень и долго сидел так с глазами, устремленными вверх. Мои взоры тонули в голубой беспредельности эфира, и я мысленно уносился все выше и не видел конца, и меня все больше охватывало ощущение безграничности созданного Им, понимание мизерности, ничтожности всего того, что гнездилось во мне и что возносило так высоко мое гордое, ничтожное, истерзанное в муках самоанализа «я».

– Вот моя голубка… бледна, бледна. Боже, какая она тоненькая и худенькая… Глаза ее ввалились и сверкают. Смотрите, о, смотрите, доктор. Вот она идет, склонив головку набок и едва прикасаясь слабенькими пальчиками к струнам своего инструмента… Ах, доктор, что вы с ней сделали?! Вы не разбойник, вы образованный врач, но если бы мне удалось вас повесить или удавить, я счел бы себя благодетелем человечества.

Окончив эти любезные слова, старый князь дико захохотал. Тамара, стоя близ мужа, не поднимала своих длинных опущенных ресниц и ее зрачки были сосредоточенно устремлены вниз, в одну точку, в то время, как лицо выражало неподвижность холодного мрамора. Да, она была бледна, и я знал, почему она приняла такой лицемерно-смиренный и важный вид: она скрывала поднявшееся озлобление в душе своей и делала усилие подавить воцарившийся хаос. О, я это знал и втайне любовался ею. Сказать ли вам, мне доставляло удовольствие соперничать с нею в умении владеть собой и принимать вид холодной статуи. «Полюбуйтесь и мной, милая княгиня, – думал я, – и поймите, что в моем лице вы нашли неодолимого для вас борца». Я полагаю, что мой вид был восхитителен. Воля – вот сила, перед которой даже олимпийские боги почтительно склоняли свои головы, хотя бы обладатели их сильно напоминали чертей.