Анатолий Эльснер - Железный доктор

Я что-то ответил князю на его любезное желание повесить меня с грациозной насмешливостью и так хладнокровно, что он, внезапно сбитый с позиции, с недоумением поднял руки, воскликнув:

– Черт побери!.. Не понимаю я вас, умный человек и черт стали неразличаемы в наше время. Надо бы мне вас раздеть и посмотреть, нет ли у вас хвоста.

Он снова дико захохотал, но сейчас же умолк, как только Тамара раскрыла свои уста, чтобы сказать следующее:

– Ах, Евстафий Кириллович, как ты можешь так хохотать, не понимаю. Посмотри на нашу бедненькую Нину… я ничего не видела трогательнее.

Мы все начали смотреть на бледную больную девушку, вид которой действительно мог растрогать самое холодное сердце. Головка ее с рассыпавшимися кудрями склонилась на грудь. Она шла, едва дотрагиваясь слабыми пальцами до своей мандолины, и инструмент издавал слабый звон, точно стон больного.

Она шла к дому, где мы стояли под ветвями развесистого кипариса, не замечая нас. Пройдя еще несколько шагов, она вдруг остановилась, вздрогнула, взглянула на мгновение на меня загадочными, странными глазами и, глубоко вздохнув, быстро подошла к отцу и с необыкновенной грацией положила на его плечи руки:

– Ах, папа, папа!.. Скажи мне, что такое наша жизнь. Не особенно ценный это подарок со стороны милосердного Господа Бога. Было бы больше милосердия, если бы он не давал его совсем. Или я очень грешна и Создатель осудил меня на медленную казнь, или мир недостоин меня, я попала в нехорошее место. Мне больно, милый папа, меня колют злыми словами в самое сердце, и со мной происходит что-то страшное. Я хотела бы умереть.

Она припала головой к плечу отца.

– Голубушка, не плачь… Ах, ты убиваешь меня… Мое сердце разрывается. Доктор, сделайте чудо: устройте, чтобы моя дочь перестала страдать.

«Да, я это сделаю, – мелькнуло в моей голове, – и скоро, скоро она успокоится навсегда», и я громко проговорил:

– Ваша дочь – идеалистка чистейшей воды, и против этой болезни духа медицина бессильна. Она высказывает странные идеи, но не удивляйтесь ее словам – душевнобольные все одинаковы: мир – гробница, люди – черти, и все в этом роде. Как прикажете лечить ее? Рассеять пессимистические воззрения медицина не может, и мне приходится только с грустью выслушивать ужасные мнения вашей больной голубки обо мне.

Девушка сделала нервное движение и дрожащим, как оборвавшаяся струна, голосом проговорила:

– Вы ошибаетесь, доктор, меня легко вылечить, и слушайте как: утром и вечером всего понемногу – только не микстуры, конечно, а простых, добрых слов, которые бы исходили из сердца. Вы не можете мне дать этого чудного средства, потому что в вашем сердце царит вечный холод, как на полюсе, и вокруг вашей шеи обвилась змея… красивая, с женским телом.

По ее бледным губам пробежали конвульсии, и она захохотала тонким, дребезжащим смехом.

Мое положение становилось критическим; но вдруг, к моему удивлению, княгиня совершенно спокойно сказала:

– Ты видишь, Евстафий Кириллович, наша больная девочка фантазирует совершенно невинно: очевидно, такая особа – змея с женским телом – существует только в ее воображении. Можно смело сказать, что такое существо никогда не обвивалось вокруг шеи нашего любезного доктора.

– В самом деле, деточка, что за странные мысли у тебя?

– Ах, папа, папа, ты прост, как ребенок. Надень очки и смотри хорошенько; если же не досмотришь чего глазами, посоветуйся со своим рассудком. Женщина эта – обольстительна, не спорю, но она – злодейка, и ты засыпаешь под ее лживые слова любви так крепко, что не видишь и не слышишь… Заснем лучше навеки с тобой… Право, папка, на небе лучше… Нам нечего с тобой здесь делать, переселимся в иной мир… Слушай, что я тебе скажу, мой несчастный старичок: мир – печальная темница озлобленных, жалких, страдающих грешников и безумцев. Мне всех жаль, они все страдают – так говорил старый отшельник и, говоря это, плакал. Множество грехов делают невозможным счастье. Одни торжествуют, другие плачут, но все несчастны. На небо, папа! Негодовать на злых – зачем? мне их жаль… Слушай, мне припоминается песенка, которую все здесь распевают в Тифлисе и которая разносится по горам и ущельям. В ней воспевается мальчик-убийца. Слушайте и вы, доктор, и вы, моя прекрасная maman. Я пою.

Она запела и из-под ее пальцев полился тихий печальный стон. Странная иллюзия; мне казалось, что это звучат нервы ее собственного сердца.

Она пропела дикую песенку:

– Как мне жаль этого мальчика, папа. Он зарезал отца, убил мать, утопил сестру. Может ли быть существо более несчастное, нежели этот мальчик-убийца?! Можно воскликнуть: «Как он гадок, как он зол» – в этом можно ошибиться; но скажите: «Как он несчастен, бедный мальчик», и вы скажете правду. Кроме глубокого несчастья, ничего и нет. Нам не жаль его зарезанного им отца, его матери, утопленной им сестры: что же такое, смерть – общий наш удел, – а мальчика-убийцу мне жаль сердечно, и я плачу, когда слышу эту песенку… Папочка, вот послушай дальше, и вы, доктор, и вы, mamаn, вы сами согласитесь, что преступники гораздо, гораздо несчастнее тех, которых они убивают. Слушайте:

– В Сибирь, конечно, – проговорила она и, пристально взглянув на меня, продолжала:

Надо полагать, что его преследует призрак его матери…

А у вас, доктор, была ли мать?

Слезы блеснули в ее глазах, но она пересилила себя и, окончив повторяющийся припев: «погиб я, мальчишка» и так далее, с особенной выразительностью и силой в голосе, глядя попеременно на меня и Тамару, окончила свою песнь:

Она ударила по струнам, и зазвучал последний аккорд; чувствовалась дрожь во всем ее тоненьком теле; она вперила в меня свои чудные глаза с необыкновенным выражением. С глубины этих глаз, казалось, исходил леденящий ужас, упрек, бесконечная жалость и как бы светилось горькое осмеяние. В замирающем дрожании струны мне слышались слова «бубновый туз». Я чувствовал, что бледнею и теряю самообладание, как преступник, с лица которого сорвали маску. Я взглянул на княгиню. Она изменилась до неузнаваемости. Самое удивительное – это то, что в ее лице, несмотря на всю его прелесть, мне виднелся убийца. Оно как бы застыло в конвульсиях озлобления; глаза погасли, точно вошли в орбиты, и смотрели с боязнью и ненавистью.