Анатолий Эльснер - Железный доктор

Мой тихий голос, понизившийся до зловещего шепота, пугал меня самого: он казался каким-то чужим, точно внутри меня таилась змея и шипела под такт моих мыслей. Я сам переставал понимать себя и дивился силе своей злобы; меня охватило настроение мучительное и вместе с тем злобно-веселое.

Проговорив все, что мне было надо, я беззвучно вышел из комнаты и остановился в коридоре. Прямо против меня в полумраке стоял высокий, неуклюжий господин с глубоко сидящими в орбитах, проницательно устремленными на меня глазами. Исключительно только один Гаратов мог смотреть так простодушно-наблюдательно и точно желая проникнуть в тайники моего «я». Вообще, господин этот был очень мне не по душе, и я невольно содрогнулся, увидев его:

– Скажите, что вы здесь делаете, Гаратов?

Ответа не последовало; казалось даже, что он не слышал меня, как человек, поглощенный созерцанием и видящий нечто крайне интересное. Он смотрел, как изменялось мое лицо, как двигались мои губы и, о ужас, мне казалось, что он видит даже мое внутреннее сокрытое «я».

– Вы большой оригинал, Гаратов, – проговорил я с притворной беспечностью и пошел вдоль коридора.

К моему неудовольствию, странный субъект пошел со мной рядом, продолжая смотреть на меня, повернув ко мне лицо и не произнося ни единого слова. «Настоящий носорог», – думал я, глядя, как неуклюже он переступает с ноги на ногу, иногда плечом задевая стену.

– До свидания, Гаратов, – проговорил я, неожиданно для него сворачивая в сторону.

Благодаря такому ухищрению, я избавился от него наконец. Немного спустя я уже был на улице. Здесь меня ожидала новая неприятность: вдоль высокой стены медленно брела отвратительная старуха с головой, покрытой кровью, как красным шарфом. Глаза ее смотрели на окно, за которым томился мой узник. Содрогнувшись всем телом от отвращения, ненависти и предчувствия чего-то недоброго, я отвел глаза от безобразной твари и быстро пошел дальше.

В одной из глухих улиц судьба подготовила мне новый сюрприз: раздирающие звуки шарманки, наигрывающей популярное здесь «Отца я зарезал», внезапно раздались над самым моим ухом. Песенка была до крайности знакома мне, и яркий образ поющей с мандолиной в руках Нины предстал моему уму и охватил его, как пламенем. Образ этот явился предо мной с такой яркостью и был исполнен такой грусти и немого упрека в мертвом лице, что я ужаснулся, сердце мое болезненно сжалось. «Почти галлюцинация», – подумал я, стоя на одном месте и бессознательно глядя в открытую дверь какого-то вертепа-кабака. Я видел там, но как-то в полумраке, фигуры грузин и армян, шарманщика и несколько женщин. И вдруг на пороге кабака показалась девушка с дико смеющимся, страшно исхудалым, но дивно красивым лицом, на котором под всклокоченными волосами светились, как бирюза, ярко-голубые глаза. И я сейчас узнал ее – свою Джели или, вернее, тень ее, – до того она изменилась. Костюм ее состоял из каких-то лоскутьев, едва прикрывавших ее плечи.

Вдруг она вскрикнула и, сделав несколько прыжков, подошла ко мне:

– Мой доктор!..

Что же я мог ей сказать? Я молчал.

– Доктор, мой доктор! Ты меня давно перестал любить, целовать меня и называть своей девочкой. Разлюбил меня и погубил, сердце мое разбил в кусочки. Ты смотришь на меня – не смеешься и не плачешь, а что-нибудь надо делать; мой вид такой уже… моя мать не могла смотреть на меня без слез – горьких-горьких. Какая я – ты не понимаешь, смотри – я пляшу…

Она закружилась на месте, как волчок, и смех отчаяния сверкнул в глазах ее. Ветер вздымал ее лохмотья и обвивал ими ее гибкое тело, как флагами. Я же в это время думал: вот она, мое небесное создание, роза Рионской долины, сумасшедшая или пьяная – безразлично, во всяком случае, я нечаянно уронил красивую вещицу, и она разбилась в куски.

Вдруг она остановилась, таинственно приставила палец к губам и прошептала, подойдя ко мне:

– Слушай, доктор, он там – в Куре.

– Кто?

– Сыночек – твой ребенок.

Я смотрел, охваченный ужасом и изумлением.

– Да-да, родился ребеночек, и он был твой, но теперь он на дне Куры глубокой… тс… никому не говори…

Зубы ее стиснулись, в то время как глаза отчаянно засмеялись.

– Ты меня отбросил от себя, как падаль. Ты из камня сотворен, русский человек, из камня. Я подумала, что твой ребеночек такой же каменный и убьет меня, блудницу, свою мать. Он только родился, и я сейчас хотела разбить его голову… но он запищал, и я позволила, чтобы он пил мою грудь, как ты меня пил, пока, упившись, не отбросил пустой сосуд… Но отец меня выгнал, а я горда – не пошла к тебе. Вот что я сделала, знаешь: упала на мостовую и так лежала с твоим сыном; кто хотел, покупал меня. Ребенок меня мучил, лицо его – твое, и загорелось сердце мое… Подошла к Куре… Луна и звезды смотрели на меня, положила его – поплыл по волнам… На дне реки он, доктор… Там собери его кусочки и сделай себе… скелетик…

Она страшно засмеялась и, в порыве отчаянного веселья, что-то запела и закружилась в дикой пляске. Я не смотрел на нее больше: я бежал… В ушах моих звенели шарманка и пьяные голоса.

Была ночь. Свечи освещали большую спальню, мешаясь с сиянием лунных лучей, врывающихся в окна и бросающих фантастические узоры на стены.

Тамара сидела в кресле неподвижно, с мрачно нахмуренными бровями, под которыми светились злые, устремленные вдаль глаза. Вдруг она сказала:

– За твоей спиной две могильные тени, Кандинский – слева и справа. Тебе не страшно?

Резким движением она повернулась ко мне всем телом, глядя на меня со страхом и любопытством.

– Ты суеверна, мой ангел. Когда я буду способен чувствовать ужас, тогда – прощай, Кандинский.

– Может быть, ты хочешь сказать этим, что убьешь себя?

– Нет, я совсем не расположен это делать, точно так же, как чувствовать ужас или раскаяние – стадные чувства, понятные в Иване и Петре, но когда их почувствует Кандинский – прощай: останется животное большого стада. Я не Иван и не Петр, я – Кандинский.

– Какие гордые слова! – Она долго смотрела на меня неподвижно. – Так ли это?

– Полагаю, да.

– Ты полагаешь, что ты так велик, а может быть, это только великая твоя низость – и ничего больше.

Слова эти уязвили меня.

– Наши две жертвы убиты моей идеей, Тамара, а вовсе не мной – для нашего блаженства.

– Как это?

Я не счел нужным разъяснять ей.

– Как же ты говорил, что делаешь это из любви ко мне? – спросила она, расширяя глаза, в которых засверкали злые огоньки. – Или… постой, может быть, тебе была нужна не я, а богатства князя и ты хотел сделаться моим мужем с этой целью? Ха-ха-ха!.. Ты никогда им не будешь.

– Последние твои слова совсем вздор, Тамара.

И я говорил правду. Корыстные побуждения, овладевавшие мной вначале, стали постепенно рассеиваться по мере того, как мной все глубже начинали овладевать мои мысли и страсть к моей союзнице.