Анатолий Эльснер - Железный доктор

– Да галлюцинации же…

– Я с ума сойду!.. – вскричала она пронзительно, охватывая свой лоб дрожащими руками.

– Надеюсь, однако, что все-таки это только сон…

– Она стояла предо мной, как ты, – какой сон!.. Говорю тебе – она щекотала меня… Глаза ее были раскрыты, но странно – они были белы, как молоко, и лицо – прозрачно-бело, как снег… Я с ума сойду!..

– Надо успокоиться, прежде всего…

– От одного ужаса сойду с ума. Жить невозможно, когда по ночам ко мне приходят тени из гробов. Как я буду жить с ними – подумай! Надо умереть. Какую бездну ты вырыл для меня, проклятый доктор, назвав ее свободой… Это – ад, и я прикована к огненному кругу цепями, которые ты сковал…

– А я полагал до сих пор, что расковал твои собственные.

– Будь проклят ты!.. – вскричала она, внезапно охваченная взрывом гнева. – Будь проклят первый час нашей встречи и те лживые речи, которые ты говорил мне. Я хотела бы видеть твои предсмертные минуты и тогда спросить, можно ли убивать ближних? Что ты тогда скажешь? Ты будешь мучительно умирать, потому что тебя окружат толпы демонов и будут гнать тебя в ад…

– Что с тобой, Тамара?..

– Кандинский, ничего…

– Прощай!..

И я пошел к двери, охваченный желанием уехать сейчас же. Меня томила мучительная, глубокая грусть, так как я не мог перенести ненависти ко мне Тамары; боль одиночества, явившаяся вследствие сознания исключительности моего положения в сем мире, сжимала мое сердце. И я подошел уже к двери, но Тамара, опередив меня, вытянулась пред дверью во весь рост и сказала:

– Одна в этом доме! Да я умру от ужаса, знаешь ли ты это?

– Ты меня ненавидишь.

– И себя. Это сделали преступления. Мы убийцы. Мою любовь ты превратил в огонь, который жжет меня… Все равно жить без тебя я не в силах, я умру… Довольно с тебя, глупец!..

Несомненно, она говорила только то, что чувствовала, и мое сердце забилось радостью. Жить без меня она не могла – это ясно, и если ее мучают загробные тени, то это, пожалуй, и лучше: я буду всегда иметь мужество прогонять их. Я нарочно долго стоял молча, не давая ей никакого ответа и наблюдая за ней.

– В самом деле, какая мрачная комната…

– Не пугай меня, не пугай!.. Я буду тебя ненавидеть…

– Но эти портреты, смотри, точно призраки, собравшиеся в огромном склепе…

С глубины ее расширившихся глаз снова полился холодный ужас.

– Тамара, я с тобой, и ты ничего не должна бояться. Ничего нет на этом свете сверхъестественного… и Он отсутствует. Я готов биться с целыми полками загробных теней за тебя, потому что ты моя…

– Вот ты мне опять нравишься…

– Идем.

Я взял у нее свечу, и когда обнял ее другой рукой, то она инстинктивно прижалась ко мне, как слабый к сильному. Придя с ней в ее комнату, я наполнил стакан крепким вином и приставил к ее губам. Она пила, с каждым мгновением веселее, не отрывая от моего лица глаз, в которых начали вспыхивать искорки – предвестник иного рода бури в душе ее.

«Наконец-то ты моя опять», – думал я, полный чувственной любви и радости. С полуоткрытыми, страстно смеющимися губами, она потянулась ко мне, и наши губы слились, опьяняя нас нового рода вином. Скоро Тамара стала смеяться и вести себя как вакханка и, обвивая меня своими волосами, говорила, что когда-нибудь она задушит меня таким образом и потом убьет себя.

– Я бесстыдна и наслаждаюсь крайностью распутства, потому что, выражаясь языком поэзии, цветок нашей любви возрос на трупах. Запах крови опьяняет нас… Целуй меня.

Утром, сидя в столовой, мы пили чай, походя на обыкновенную супружескую парочку. Тамара имела вид полновластной хозяйки. Множество слуг спешили исполнить каждую нашу прихоть; но выражение их лиц действовало на нас очень неприятно: виден был отпечаток какой-то мучившей их тайны; иногда слышался подавленный вздох старого грузина слуги, и этот вздох выводил Тамару из себя. Она немедленно подымалась с места с величавостью оскорбленной королевы, и, когда мы оставались одни, начинались новые сцены, полные гневных восклицаний и бурных сожалений о прежнем душевном покое.

Дни уходили за днями. Призраки продолжали пугать ее по ночам, и я их разгонял, как мог, но странно: после их посещения всегда начинались оргии, тем более страстные, чем сильнее был предшествующий ужас и чем ярче ум охватывало сознание совершенных преступлений. Глубокая бездна, образующаяся среди моря прыжками волн, подымается тем выше, чем глубже было ее падение. Полагаю, что душа Тамары – своего рода море: оно клокочет, вздымается и, падая вниз, образует пропасти – уныние и страх.

Одна мысль остаться в мрачном доме без меня приводила ее в ужас. В силу одного этого я сделался необходимым для нее лицом. Обыкновенно днем я уезжал к больным, но к ночи неизменно возвращался. Что, однако, сказать о моих пациентах? Увы, таинственный, очаровательный медик, каким я был прежде в глазах тифлисских дам, начинал превращаться в общем мнении чуть не в чудовище. До меня доходили самые ужасные толки обо мне. Кто-то сказал, что в моей профессии я черпаю материал для глумления над родом человеческим и, как Фауст, заключил союз с дьяволом. Популярность моя росла, но она обвивалась траурным флагом с надписью: «Смерть». Увы, увы!.. Пациенты мои кончали странно и таинственно. Они умирали от чахотки и от катаров, от горячек и от головных болей – безразлично, – и казалось, что над моими больными ангел смерти трубит в огромную трубу, коварно ,завлекая их в свое царство. В действительности дело обстояло иначе: дух зла, поселившийся во мне, требовал пищи, настоятельно, с деспотической властью, которой я не мог противиться – мои страшные рассуждения о человеке, о ничтожестве жизни и о моем праве действовать согласно выводам ума, закрепившиеся во мне, так сказать, выдавали чек на право дальнейших действий разрушения. При всем этом, однако же, нельзя было сказать, что я сознательно отравлял больных, казалось только, что я прописываю им лекарства крайне небрежно – вот и все; я не хотел признавать, что какое-то роковое чувство во мне подталкивало мою руку: лекарства, получаемые из аптек, то затягивали болезни, то усложняли их, то вызывали кризис, после которого больной покидал этот мир. Не думаю, чтобы кто-нибудь решился обвинить меня, потому что:

Не помню – Пушкина, кажется. Таким образом, мы, медики, почти гарантированы от всяких неприятных последствий за те казни, которые причиняют наши лекарства.

Совершенно невероятное событие: Гаратов у меня в кабинете – самый невыносимый для меня человек. Он сидит, протянув свои огромные, как бревна, ноги, набирает целый рот табачного дыма и потом сразу его выпускает. Он, положительно, напоминает мне какое-то чудовище. Из его глубоких глазных впадин внимательно смотрят на меня два маленьких глаза, как два светляка из полумрака пещерной расщелины. Я чувствовал на себе его взоры, даже когда не смотрел на него, и, шагая по комнате, испытывал приливы сильнейшей злобы. Надо, однако, рассказать, как попал ко мне этот невыносимый для меня гость.