Анатолий Эльснер - Железный доктор

Наконец я ступил на крыльцо своей квартиры и обернулся:

– Вы имели поистине адскую любезность совершить со мной все это путешествие, и надеюсь, не откажетесь зайти ко мне.

Гаратов кивнул головой и вошел вслед за мной, и вот уже часа два как он сидит у меня и молчит, молчит упорно, нестерпимо молчит.

Злость моя, однако же, как-то рассеялась, может быть, потому, что меня мучило теперь желание знать, что думает он обо мне и что он наконец скажет. Любопытство и тревога в душе – и ничего больше. Но вот теперь, когда, как мне казалось, у меня был тайный свидетель моих медицинских преступлений, я почему-то упорно возвращался к моим идеям о человеке как автомате и силился проверить их. Минутами, когда мне казалось, что я безусловно прав, меня охватывало какое-то торжествующе-веселое настроение и хотелось засмеяться Гаратову в лицо и высказать ему свои мысли, но потом, вместе с сомнением в своей правоте, являлась тревога и еще большее желание знать, что думает он обо мне. «А этот черт что-то знает, – думал я, – но разобрать Кандинского нелегко: мои мысли – холодные вершины гор, до которых не добраться людям: они высоки и холодны. Кандинский останется загадкой, как природа. Истина или заблуждение – в этом весь вопрос, и вот он, человек-автомат, вот скелет и вот внутренности его, откуда исходит мелодия чувств и мыслей. Отправить к праотцам миллион жизней для меня ровно ничего не значит».

Думая так, я стоял перед скелетом и моделью сердца, печени и легких, созерцая все это с чувством гадливости и презрения.

И вдруг раздался спокойный, уверенный голос:

– Человек – машина, и наш божественный дух тоже, что искры из трубы, и потому жизнь и смерть – совершенный пустяк… Можно и для забавы, пожалуй, удлинить или укоротить дни бытия земного.

– Вы магией занимаетесь или волшебством, и знаете – это мои мысли!..

И я смотрел на него с чувством безграничного изумления. Каким образом он мог подсказать мне мои собственные мысли, я не понимал.

Гаратов между тем, выпустив сразу изо рта облако дыма, сказал:

– Ваши мысли – да, знаю. Однако вы сами утверждаете это.

– Нисколько… совсем нет… Ваши претензии читать меня, как книгу, меня только смешат…

Спохватился я, однако же, поздно, и Гаратов перебил меня:

– Напрасно трудитесь: сами сознались – чего же больше? И вас напрасно так уже это удивляет и тревожит. Мои претензии знать вас, может быть, дерзки – не спорю, но человек я все-таки скромный и никому не выболтаю, какая трагическая пляска мыслей совершается там – в голове вашей; я любуюсь этим сам. Вы заинтересовали меня уже давно. Лицо – бледного честолюбца, холод и дерзкая скрытая насмешка, презрительное равнодушие, которое подчеркивается вами умышленно, как бы в силу гордости и сознания, что все ничтожно в этом мире и заслуживает разве одного вашего плевка. Тонкая злость шевелила губы ваши, и, что самое интересное, когда вы смотрели на безобразного больного, она усиливалась и светилась даже из глаз. Очевидно, вид больного вызывал в вас отвращение и даже злорадство – да-с, и тайное издевательство, прелесть которого ведома только вам. Больные ваши для вас не более как толпы карикатур, и вы созерцали их со злорадной приятностью. Все это я в разное время подметил в лице вашем, и вы заинтересовали меня страшно. О, вы лишили меня сна! Откуда такой характер, я недоумевал, и характер ли это только, я отрицал такую возможность; мне казалось, что над всем этим царствует скрытая работа мысли и что извращение чувств есть только отражение гордого полета ума с окраской отчаяния. Я стал наблюдать за вами и убедился, что я прав. Вы, конечно, помните, как однажды напоили моей микстурой в увеличенной дозе больного оспой. Вы рассказывали об этом с такой зловещей иронией, что я сейчас же понял, что в вашей душе поселился демон зложелательства… вы ненормальны…

Последнее слово произвело на меня страшное действие, ведь самые ужасные обвинения были ничто в сравнении с признанием Гаратова, что я ненормален. Пускай скажут, что во мне поселился сам Сатана, что ж, я подумал бы только, что близкое знакомство с такой сильной особой нисколько не должно компрометировать меня; скажут «убийца» – ровно ничего не значит, так как акт разрушения жизней – результат идей Кандинского, равнодушного к людям, как сама природа; но сказать, что я умственно больной – это толчок, разбивающий вдребезги все величавое здание моих идей. И это тем более было для меня ужасно, что я всегда весь человеческий род признавал нервнобольными, жалкими людишками, но себя я старательно выделял из этого стада. Я стоял перед своим ужасным противником и нервно содрогался, и казалось мне, что как будто я сделался тоньше и выше и из глаз моих исходило странное, больное сверкание, и точно по всему моему организму разлилась какая-то ужасная болезнь. Я воскликнул с напускным смехом и раздражительно:

– Вы шутник, господин Гаратов. Рассказывайте это вашим душевнобольным… Вы забыли, конечно, что перед вами я – доктор медицины Кандинский… – Я говорю это вам – доктору медицины Кандинскому – с полной уверенностью.

– Вы с ума сошли!..

– Заметьте, мои слова – результат наблюдений над вами, и самых добросовестных…

– Какой вздор!..

– Вы, однако, чрезвычайно чувствительны в этом месте. О, я понимаю. Вы парили над миром, как орел, и вдруг осознать наконец, что все это парение – результат болезненности, ужасно неприятно. Но оставим все это на время, так как я хочу окончить. Слушайте.

Противный Гаратов потянул дым из своей отвратительной сигары и, посидев некоторое время с отдутыми щеками, раздвинул губы.

Выпустив сразу целое табачное облако, он продолжал:

– Демон зложелательства, поселившийся в вас, рос и развивался, обкуриваемый ядом ваших идей. Иначе это и быть не могло. Из резервуара вашего мозга катились волны мыслей по всем сосудам и нервам вашего организма, утончая и извращая все ваши чувства, в том числе, конечно, и совесть. Для меня стало ясным, что в силу такого процесса вы стали, так сказать, вне закона нашей человеческой природы: что радовало нас, вас печалило; что вызывало в обыкновенных людях слезы, в вас вселяло злорадную радость…

– Ну и что ж!.. – воскликнул я на мгновение, почувствовав в себе прежнего Кандинского.

Он посмотрел на меня так, что, казалось, свет его глаз проник в мою душу, и улыбнулся; по улыбке этой я видел, что он понял мое восклицание и мгновенно охватившую меня радостную гордость.

– Вздор!.. – воскликнул я резким голосом в чувстве полного смущения.

– Что вздор?

– Ничего, продолжайте.

– Хорошо, я продолжаю. Что ваш ум отравлен – нечего и говорить. Но, кроме того, я приходил к выводу, что в области ваших мыслей существует главная идея – ядро, из которого пошла порча. Вероятнее думать, что она – больное дитя, порожденное нашей наукой, так как всякая специальность обыкновенно наполняет умы свойственными только ей микробами знания…