Анатолий Эльснер - Железный доктор

– Микробами знания!.. Это еще что за язык!.. Ха-ха-ха!..

– Смейтесь, если выражение смешно, но микробы, заражающие ум, имеются во всех знаниях… Астрономия, например, может сделать человека совершенно нечувствительным к земному бытию, напитать его, так сказать, звездным светом, так что ученый муж будет казаться только тенью человека. Законоведение может повлечь за собой отрицание всякого права в ученом правоведе, наполнить ум бесконечными софизмами, так что жертва науки станет доказывать наконец, что черта надо увенчать лаврами добродетели, а ангела – заковать в цепи. Медицина дает особенно много материала для умственного самоискалечения… Отравиться ею легко… Однако я не продолжаю: вас это волнует…

– Нисколько. Меня ничто не может волновать – ни живое, ни мертвое.

– Мертвое даже?..

– Мертвое!..

– Скоропостижно скончавшаяся от болезней…

– Что?!

– Ага!..

– Продолжайте же ваши истории. Только для меня все это старо, как азбука. Я давно это знаю.

– Еще бы. Вы полагаете, что все знаете. Однако вы бледнеете…

– Продолжайте.

– Итак, я долго не мог уловить, в чем идея ваша, и только некоторые фразы ваши, сказанные с видом глубочайшего презрения, стали открывать завесу тайн, сокрытых от мира сего… Раз, например, в присутствии нас всех вы сказали: «Если правда, что существует Бог, то Он должен быть не чем иным, как только колоссальным организмом с бесконечно сложной системой нервов… Дайте мне Его вскрыть – я объясню природу, движение звезд небесных и все сокрытое…» Вас страшно было слушать: лицо бледное и странный свет в глазах…

– Я шутил.

– Знаю. Но странная шутка, характерная… да не совсем она и шутка. Вас била по нервам она, шутка эта, странная она такая, злая, и вы таким казались удивительным. Вот я и думаю – чтобы так шутить и вознестись к Богу с шуткой этой, надо, чтобы в уме вашем непрестанно жило убеждение, что мы, двуногие земли, – организмы с сетью телеграфных проводов-нервов, разбирать которые вы хорошо умеете… гасить жизни и, пожалуй, зажигать в добрую минуту… Из этого зерна могут обильно разрастись всходы, если раскидывать умом широко и неустанно… Так с вами и было… Думали, презирали, гордились, возносились.

– Вздор!.. – воскликнул я с нервным смехом.

– Идеалист вы, заметьте, а не наоборот, как думаете…

– Как думаю!.. Опять читаете мысли!

– Только идеалист падает с высот… вы пали, без сомнения, еще в юности вашей… как идеалист, вы оскорбились грубостью бытия и пали в злобное отрицание… Прозаик не бунтует, примиряется с окружающим и живет, улыбаясь пошло. Но продолжаю. Сегодня, да вот хоть сейчас, я вас раскрыл совершенно слушайте. Вы здесь ходили по комнате, а я молчал, наблюдая… Вас мучила мертвая старушка и мучило мое молчание и любопытство знать, что я думаю вас – вы боялись, что я обнаружу легкомысленность вашего врачевания. Это я видел по беспокойному перебеганию ваших глаз, посматриванию на меня с дерзостью и злобой. Затем настроение ваше переменилось и вы как бы ушли в колодезь – в идею вашу: глаза углубились, зрачки стали неподвижны, лицо окаменело. Так продолжалось долго: вы копошились на дне вашего колодца и даже согнулись как-то, точно под какой-то тяжестью… Но вдруг вы вздохнули легко и, выпрямившись, зашагали смело, как победитель. Очевидно, в сотый раз проверяя справедливость ваших мыслей, вы вышли с торжеством из этой борьбы в вас – отрицания и утверждения. Ведь это с вами так всегда бывало, потому что вас непременно должно было охватывать глубокое и мучительное сомнение в вашей правоте. Вы всегда боролись в себе самом, и это страшно мучило вас. Итак, в течение некоторого времени вы внутренне торжествовали и походка ваша была, как у льва, – гордая, легкая. Вдруг вы остановились, задумались, и губы ваши стянулись с удручающей грустью. Я понял, что вы снова попали в ваш колодезь. Потом вы медленно-медленно пошли и, неожиданно снова остановившись пред этим скелетом, стали смотреть на него, и на сердце, и на все те штуки, принимая прежний вид, – гордый, торжествующе-насмешливый, презрительный… Идея ваша тут выразилась ясно и очевидно – я не ошибся: анатомия завоевала вас… От этих аппаратов вы шли выше и, добравшись до Господа Бога, стали представлять Его себе гигантским организмом с сетью нервов и клеточек. Мертвецы наказали вас за то, что вы резали их с такой яростью: вы сами стали мертвым среди живых. Довольно, можно на этом покончить пока…

Он умолкнул наконец, а я стоял и молчал, глядя на него. Необыкновенное ощущение болезненности и какого-то неведомого мне страха охватило все мое существо. И все это странно мешалось с глухой яростью, на этот раз бессильной. Мгновениями мне хотелось броситься на него и сдавить ему горло, но тогда страшное слово, как молот, било в мой мозг – «ненормален». Во что бы то ни стало, однако же, надо было разбить своего врага, и, почувствовав внезапную энергию при этой мысли, я с резкостью, полной ядом насмешки, напал на него:

– Гаратов, вы поистине самый милейший человек, но очень странный. Посмотрите, даже из прорех вашего платья сквозит самая девственная честность.

Гаратов взглянул на меня простодушно – слово «честность» его тронуло – и, протянув свою огромную ногу, повертел ею с ее рыжим сапогом, как бы любуясь им:

– В таком случае, и из дыр моих сапог, посмотрите.

– Прекрасно вижу и лучше, нежели вы мои мысли. Вы имеете ужасный вид. Девственная честность и такая же философия скоро заставят вас ходить по улицам в таком же девственном костюме, в каком ходил Адам до изгнания его из рая.

Гаратов покраснел:

– Это ничего. Предрассудок толпы… к тому же я не беру с больных…

– И сделались предметом осмеяния.

– Меня ненавидят коллеги… но это к делу не относится, Кандинский.

– Позвольте. Здесь два представителя медицины. Одного из нас наука научила материализму в вашем смысле слова – это я; в другого вдохнула самый пламенный жар любви к ближним – это вы.

– Ошибаетесь, никакой пламенной любви нет.

– Теперь подойдемте оба к зеркалу, и вы решите сами вопрос, кто из нас более походит на смешного, странного, болезненно-чувствительного субъекта – вы или я.

– Не к чему подходить к зеркалу, – пробасил Гаратов, упрямо тряхнув косматой головой. – Вопрос можно разрешить и без этого: я, конечно. Ваша изящная наружность, элегантный костюм, манеры, исполненные грации, – все это действует подкупающе на людей, но меня этим не обманете: я вижу хорошо, что ваша совесть болезненно извращена, воображение уносит ваше «я» на гигантских крыльях, сердце опустело, как заглохший сад, а мысли долбят дыру – могилу Кандинского.

Он умолкнул, а я снова почувствовал, что во всем моем существе как бы разлилась болезнь. Осмеять Гаратова мне очень хотелось, но в то же время меня неудержимо влекло разбить его помощью моих идей. Я чувствовал, что делаю глупость, что выдаю себя с головой, как преступник, но желание доказать истинность своих мрачных воззрений разбивало волю и влекло меня дальше и дальше. И, стоя перед отвратительным человеком и внутренне рисуясь своим презрением ко всему живущему, я с увлечением стал развивать свои мысли, уходил в самую глубину их и мрачно и страшно иллюстрировал человека как автомата-машину, и неизбежный вывод получался, что весь мир его идей и чувств – колоссальный самообман, что совесть и любовь – нервы и что если природа является разрушительницей жизней, то нет основания обвинять за убийство человека, в особенности, если оно вызывается гуманной целью – сократить страдания.