Ким Слэйтер - Запертая в своем теле

Но глубокие редкие вздохи, как сейчас, означали, что мама спит крепко.

Значит, она не услышит, если Эви встанет, прокрадется на кухню, как она иногда делала, и съест печеньку или выпьет стакан сока – мама обычно не разрешала пить больше одного на ночь, «а то будешь всю ночь в туалет бегать».

Темнота была густой и тяжелой, словно кто-то невидимый накрыл всю комнату толстым одеялом. Ее рассеивали только рассыпанные по потолку искры от бабулиного светильника – уличные фонари не заглядывали в окно, как это было в ее старой детской.

Девочка вздохнула. Иногда ей становилось интересно: когда она спит, папа смотрит на нее сверху, оттуда, где настоящие звезды? Бабуля говорит, что смотрит обязательно. «А откуда ты знаешь?» – «Ниоткуда. Просто я уверена, что твой папочка всегда смотрит на тебя, милая, не только ночью, но и днем».

Иногда это беспокоило Эви. Например, когда она таскала печенье перед обедом или когда давала бабушкиному коту, Айгору, две вкусняшки вместо одной, хотя бабушка говорила, что у него будут проблемы с желудком. Это было бы ужасно – разочаровать папу.

А еще ей совсем не нравился новый дом, где царили духота днем и тишина по ночам, как будто все вокруг умерли.

В старом доме иногда гудели трубы, а на шоссе поблизости всю ночь приятно шелестели машины. Там она никогда не чувствовала себя одинокой. И, собирая конструктор, часто представляла, что папа сидит на диване за ее спиной и смотрит «Скай спорт» [18]или читает журнал про мотоциклы. Совсем как раньше.

Нет, она не будет плакать.

Не плакать.

Плачут только маленькие, так говорят в местной школе другие дети.

Чтобы не поддаться эмоциям, Эви начала вспоминать, как мама с папой однажды водили ее в ресторан, где они все вместе ели пиццу. Как папа возил ее на плавание, когда маме нужно было немного посидеть в тишине и почитать книжку…

После аварии все кончилось.

Папа больше не приходил домой.

Сначала бабуля обещала, что его вылечат в афганском госпитале и он вернется домой «совсем здоровеньким», – но этого не случилось.

Потом бабуля перестала так говорить, а еще потом… ну, да, мама сказала, что папа ушел жить с ангелами.

Все произошло очень быстро.

Мама с бабушкой предложили пойти с ними в больницу. Сказали, что там есть одна добрая леди, с которой можно поговорить о папе и его аварии. Если, конечно, Эви хочет. И что она может поговорить с ними о своих чувствах и переменах вокруг. Но она не хотела.

Ей не нравилось говорить о грустном. И в классе она ни с кем не подружилась, а еще терпеть не могла, когда мисс Уотсон начинала задавать вопросы в своей противной группе после уроков. Каждый раз эта женщина говорила, что просто хочет познакомить ее со всеми, потому что Эви здесь новенькая, и что ее долг – хорошо вести себя дома и не огорчать маму. Но от расспросов всегда возникало ощущение, будто кто-то взял и поставил большой железный утюг прямо на маленькое розовое сердечко, которое сразу же превратилось в плоский серый блин.

Взрослым трудно объяснять такие вещи, и Эви решила, что лучше будет молчать. Потому что сегодня ей опять было грустно, а мама почему-то смотрела так, будто тем самым девочка нанесла обиду лично ей.

Эви не знала, что будет дальше, как не знала, что папа упадет со скалы и разобьется, совсем как Экшнмэн [19] Английские куклы для детей, возникшие на волне популярности Барби в 60-х гг. XX в. в старой школе: Артур Чепмэн играл с ним на перемене, но кто-то наступил на него, и мисс Берт выбросила его в мусорку, потому что «его уже не починишь».

Сегодня, когда прозвенел звонок с последнего урока, было так радостно, что наконец-то пятница и целых два дня не надо будет ходить в эту глупую школу. И все было хорошо до тех пор, пока кто-то не позвонил маме и она не унесла телефон на кухню. Мама притворялась веселой весь разговор, а потом вернулась в гостиную с улыбкой, которая появлялась в те моменты, когда она собиралась внушить дочери любовь к чему-нибудь неприятному. И сказала, что на следующей неделе Эви пойдет в особый клуб, где будут только она и мисс Уотсон.

– Все будет замечательно. Мисс Уотсон верит в тебя, малышка. Она поможет тебе привыкнуть.

Но девочка не хочет привыкать ни к этому дому, ни к этой дурацкой школе.

Все равно она не будет там учиться.

В комнате тихо и как будто спокойно, но что-то переменилось.

Я чувствую чужое присутствие.

Неизвестный взял паузу, и она тянется бесконечно, а стены палаты как будто сдвигаются надо мной, приближаясь к самому лицу. Становится тяжело дышать. Точнее, стало бы тяжело, если б я дышала самостоятельно.

И тут я слышу голос – ее голос, но он звучит резче, чем мне помнится.

– До меня дошли слухи о том, что с тобой случилось, но я должна была увидеть собственными глазами, чтобы убедиться…

Я слышу, как она на цыпочках крадется к моей кровати. Шаги почти невесомы, но у меня обостренный слух. Точнее, он стал таким, когда меня разбил паралич. Так тело компенсирует утрату остальных способностей и функций.

Я слышу шелест шагов, слышу ее дыхание и понимаю, что она уже у самой кровати, но все еще вне поля моего зрения.

– То, что случилось с Эви, – твоя вина. – Она говорит спокойно, но в голосе различимы колебания, какая-то пугающая нервозность.

Это правда. Я виновата в том, что случилось с Эви, но не ей упрекать меня – здесь есть и ее вина.

Не нужно слушать ее слова, полные яда. Не нужно поддаваться им.

Сердце колотится как обезумевшее. К горлу подкатывает тошнота. Это пугает – ведь если меня сейчас стошнит, то я задохнусь раньше, чем дежурные медсестры успеют добежать до палаты.

Снова шелест. Это она – прижимается к стене, чтобы остаться вне поля зрения.

Издевается.

Но вот она делает шаг, и я вижу ее лицо, но расплывчато – в виде цветового пятна справа. Значит, она стоит на уровне моих глаз, но не вплотную к кровати.

Если б только было возможно скосить глаза, хотя бы чуть-чуть…

– Говорят, ты совсем не можешь двигаться, даже на миллиметр. Говорят, никто не знает, видишь ты или нет, но я все равно хочу тебе кое-что сказать… И показать.

Мне не нравится, как это звучит.

Я начинаю мотать головой из стороны в сторону, левой рукой тянусь к кнопке вызова, которая висит на толстом шнуре всего в паре сантиметров, – тянусь так, что пальцы сводит от напряжения; ору во весь голос, зову медсестру, чтобы она вывела ее отсюда…

Но все это происходит только в моей голове.

Теперь, когда она замолкла, в палате опять слышно лишь тиканье часов и сиплый шорох аппарата искусственного дыхания, а еще на мое лицо и руки оседает влага, липнущая к коже, словно ядовитые пары.