Франко Маннара - Меня зовут Бёрди [litres]

Речь идет о духовных практиках, семинарах по возвращению в лоно, о восстановлении истинно мужского и истинно женского начал, о здоровой гетеросексуальности зрелого христианского духа и о теории врожденного, все это пересыпано завуалированным антисемитизмом и более откровенными выпадами против ислама. Ибанез чувствует себя зрителем отвратительного перформанса, абсурдности и карикатурности которого, похоже, не видит никто, кроме него.

Он отчетливо слышит боль, страдание, но не может понять, почему то, как каждый распоряжается своей задницей, должно волновать кого бы то ни было в епископате или даже в Ватикане. Он цыган по рождению и католик по воспитанию, но то, что происходит, когда гасят свет, касается, по его мнению, только непосредственных участников.

Молодой Рейнальд руководит дебатами умело и с огоньком. Он то и дело затрагивает политические и социальные вопросы куда более широкого масштаба, чем сугубо личные проблемы, о которых говорят участники. Инспектор слышит как бы между строк ту же тематику, с которой столкнулся, читая блог бельгийца, и чувствует в распорядителе церемонии красноречие политика и волю вкупе с манипуляторским талантом человека, который любит власть и стремится к ней. Аудитория внемлет, буквально впитывая его слова.

– Перечитаем Священное Писание. Взглянем на него свежим глазом, чтобы уловить самую суть. Пересмотрим систему элементов, составляющие и основы. Вернем каждому понятию его истинное место и истинную ценность. Отвернемся от безбожного, нечистого, порочного, ибо он не приведет нас к Всевышнему. Он указывает нам неверный путь, братья, внушая, что мы сами можем творить этот мир по нашей воле и нашим побуждениям, пренебрегая заповедями Господа. Отвернемся же от него, а если потребуется, сразимся с ним нашим словом, нашими молитвами, и, как мы можем прочесть во Второзаконии, глава ХХ, если наше дело правое, Всевышний будет с нами.

Собрание подходит к концу. Рейнальд встает и прощается со всеми до следующего раза. Коротко упомянув о будущих семинарах, он кладет рядом с печеньем стопку брошюр.

– Берите! И, пожалуйста, связывайтесь со мной напрямую, если понадобится.

Ибанезу думается, что весь этот цирк, наверное, чем-то похож на так хорошо знакомых американцам телеевангелистов. Он берет брошюры и наливает себе кофе. К нему подходит Рейнальд.

– Ну что, Бруно, как прошло крещение?

– Очень интересно и очень… насыщенно. Будет над чем поразмыслить в ближайшие дни.

– Вот и отлично! Приходите на следующее собрание. Если вам понравится наша методика, можно будет и поработать индивидуально. Что скажете?

– С удовольствием. Увидимся через две недели.

Он направляется к выходу.

– И спасибо за прием…

Райнальд машет рукой ему вслед. Ибанез не уверен, что блондинчик купился на его треп.

На улице ему вдруг вспомнился рассказ хозяина книжного магазина. О том, как он встретил своего бывшего сожителя в ресторане «с престарелой хиппи и высоким блондином в прикиде по последнему писку моды». Он в точности помнит его слова: «Они говорили о воскресении Христа, так что я не стал задерживаться». Ибанез делает вывод, что Райнальд, очевидно, обеспечивает и гарантийный сервис своих скользких идей. Надо будет еще раз заглянуть в книжный магазин завтра.

СУББОТА – 23.40

Уже больше часа я не могу двинуться. Три новых девушки вошли в заднюю дверь, их медленно ведут через гостиную. Комната огромная. С одной стороны большие окна, выходящие в сад, с другой – двустворчатая дверь в буфет. Остальные две стены заняты каминами, над которыми блестят зеркала высотой в несколько метров. Среди мебели в стиле Людовика XVI бросили кучу матрасов, одеял и какие-то надувные пляжные игрушки. Меня грубо тащат влево. Ошейник больно врезается в шею.

Они приходили один за другим, поодиночке или парами, в дверях их встречал хозяин дома. Я была уже здесь, спиной к стене, держала в каждой руке по пепельнице. Живая статуя. Своими пустыми глазами они, каждый в свою очередь, ощупывали меня, освежевывали, препарировали, превращая одним взглядом в кусок тухлого мяса. Некоторые меня узнали, большинству плевать. Они медленно проходят мимо, складывают пальто и остальную одежду в гардеробной и нагишом шествуют в гостиную. Я в пятый раз вытряхиваю пепельницы. Некоторые, промахнувшись, едва не тушат сигары и сигареты о мои руки, потом с улыбкой извиняются. Следы пепла доходят уже до локтей, на правом запястье пузырьки. Я стою как каменная, кусая изнутри щеки. Во рту кровь, густая, вязкая.

Входную дверь закрыли. Пьют, курят, трогают и заглатывают все, что есть на столах. Голоса становятся громче, смех опаснее. Элегантность, которую выставляла напоказ рассеявшаяся по комнате клика в начале вечера, уступила место размытым телам, тяжелому дыханию и острому запаху спермы и дерьма.

Позади меня кто-то тянет за ремень. Я пячусь. Трех новеньких девушек уже привязали и толкают в мою сторону. Самая маленькая, щуплая блондиночка, бросает на меня быстрый взгляд, и ее глаза исчезают под веками. Мы здесь и не здесь. Лживые руки ложатся на наши груди, бедра, лезут ниже. Я ничего не чувствую начиная от шеи. Всем раздали маски свиней, как будто в этом есть нужда. Пряча лица, они считают, что им позволено все, и действуют, переходят границы, берут свое, унижают снова и снова, салонные людоеды. Они играют. Животы жирные, члены дряблые. Красные полосы на телесах трясутся от каждого толчка. В воздухе витает запах утоленного зверства, опустившейся аристократии, разъедаемой ностальгией. Здесь тело есть то, что с ним делают, особенно чужое тело.

Хозяин, мужчина без возраста, похожий на длинный колышущийся тростник, с белой до прозрачности кожей, держит в правой руке несколько поводков. Он занимает большой диван, обитый янтарного цвета бархатом, в углу напротив камина. Между его ляжек лихорадочно копошится старая женщина, ее чересчур ярко накрашенный рот неутомимо засасывает член. Он шире раздвигает ноги, чтобы она заглотила его целиком. И нажимает на голову все сильнее. Она начинает задыхаться, шумно дышит носом, корчится на полу, как разрубленный червяк. Мужчина ослабляет хватку, и старуха снова может вздохнуть, но не выпускает его дружка. Доберман у его ног жадно лижет свисающую руку. Пес сидит на задних лапах, пыхтит и ерзает, показывая розовый, выгнутый, как лук, член.

Исступление вокруг как будто оставляет старика равнодушным. Но вот его взгляд точно магнитом притянуло к трем вновь прибывшим.

Мой мысленный фильм замирает в стоп-кадре. Перематывается назад. Мужчина уже не так стар, пес стал змеем, а я в комнате одна. Мое тело горит изнутри, в нем плещется магма. Раз – мне отрывают голову, она отрастает снова. Ее опять отрывают. Мои руки загораются. Я – эта старуха, я сосу, захлебываюсь, я – мужчина, засунувший палец мне в зад, у змея есть когти. Я алебарда, разрубающая все.