Ю Несбё - «Крысиный остров» и другие истории

— Buena suerte [13] Удачи ( исп .). , — сказала она, слегка мне улыбнувшись.

— Алло?

Я ни разу не слышал ее голоса, но тем не менее я знал: это она. Я стоял возле больницы: в лицо дул теплый ветер, к уху я прижимал телефон.

— Я Мартин, — сказал я. — Друг Питера.

— Это ты, — произнесла она.

— Я в Сан-Себастьяне, и у меня есть пара часов до того, как идти в полицейский участок. Ты не против кофе?

— Не против ли я? — засмеялась она.

Непринужденный, приятный смех — такой хочется все время слышать.

— Хочешь, — поправился я. — Хочешь кофе?

— Я не против и хочу кофе, Мартин.

— Это ты, — сказала она, когда через полчаса оказалась возле моего столика на тротуаре перед баром, где я накануне завтракал.

От порывов ветра вокруг нее плясали и свободно сидящее платье, как у хиппи, и черные как вороново крыло волосы. Одной рукой она напрасно пыталась убрать волосы с лица — широкий рот и темные глаза оказались наполовину скрыты. Я встал и протянул ей руку. Она была худая, но выше, чем мне казалось. Когда я смотрел, как она идет к бару по вымощенной брусчаткой открытой площади — медленной походкой, покачивая бедрами, — я подумал, что она, должно быть, ходила по подиуму.

— Здорово, что ты пришла, — сказал я.

Мы сели, и она вздохнула, улыбнулась и долго на меня смотрела. Не боится, заключил я. Кожа у нее была смуглой, но местами попадались более светлые шрамы — возможно, отметины, оставшиеся после оспы или прыщей. Лицо оказалось не таким красивым, как я запомнил в ресторане, но ведь тогда она была накрашена. Но я заметил то же, что и Питер. Глаза. Яркое сияние, почти навязчивое. Я видел только их. И белые зубы, два из них — кривые. И брови, конечно же. Густые, форма естественная, скошенные, как птичье перо.

— Мы раньше виделись, — сказала она.

— Так ты помнишь? — сказал я и сделал знак официанту.

— А ты нет?

Я снова на нее посмотрел:

— На пляже ты выглядела по-другому. Глаза у тебя были закрыты.

— Не на пляже.

— Si, senhor? [14] Да, сеньор? ( исп .)

Я поднял глаза, заказал два эспрессо и бросил взгляд на Мириам — уточнить, все ли верно.

— Тройной, — сказала она.

— И мне тоже, — сказал я.

Официант исчез.

— Почему именно здесь? — спросила она.

— Я здесь завтракал. Мы с Питером вон там жили.

Я показал на гостиницу, расположенную на другой стороне площади. Окно нашей комнаты на третьем этаже было закрыто.

Мириам обернулась:

— Ой, здорово. Ну и как завтрак?

— Завтрак?

— Люблю завтраки. К сожалению, кажется, они по всей Европе одинаковые. Во всяком случае, в тех городах, где мы были. Дорогие и безвкусные.

Я кивнул.

— Тут он вкусный. И кофе тоже.

Она все смотрела на гостиницу, благодаря чему у меня появился шанс получше ее рассмотреть. Затылок, шею. Плечи. Костлявые, что навело меня на мысль о тощем коте.

— Дорого вам то жилье обошлось? — спросила она.

— Нет, дешево. Во всяком случае, учитывая расположение. Но номера там обставлены просто.

— Просто — это хорошо. — Она снова обернулась ко мне. — Мы с мамой ищем что-нибудь подешевле по сравнению с тем местом, где сейчас живем.

Да, подумал я, просто — это хорошо.

— Ты моделью работаешь?

— Ой! — Она закатила глаза.

Я засмеялся:

— Да-да, я знаю, банальный подкат. Знаешь, почему я спрашиваю?

— Потому что я тощая?

Я засмеялся:

— Потому что ты ходишь как модель, а это не самый эффективный способ добраться из точки А в точку Б.

— То есть примерно так же, как я плаваю.

— И потому что модели часто носят уродскую одежду. Не уродскую в смысле безвкусную, а потому, что как бы хотят показать окружающим, что на самом деле им нет дела до внешности и всяких поверхностных вещей. А еще, естественно, благодаря им порой даже самая скучная одежда хорошо смотрится.

— Намекаешь, что у меня платье уродское?

— А как по-твоему?

— По-моему, ты чересчур напористо пытаешься меня убедить, что ты умный и интересный.

— Если не брать в расчет, что я чересчур напористо себя веду: у меня получается?

Солнце нашло прореху в облаках, и Мириам, зажмурившись, достала большие темные очки.

— На моделей надевают столько одежды, которую неприятно носить во время работы, что в свободное время мы предпочитаем комфорт вау-эффекту. А еще, разумеется, есть надежда, что вещь, которую мы купили на блошином рынке или достали из бабушкиного шкафа, войдет в моду после того, как ее увидят на нас.

— Хорошая попытка, но теперь я знаю, что ты не модель.

Она засмеялась:

— Почему?

— Ты достала темные очки не потому, что хотела скрыть ложь, но когда ты их все же надела, то решила ради смеха не упускать возможность.

Она оперлась локтями о круглый шаткий металлический столик, положила на руки подбородок и улыбнулась:

— А теперь ты кажешься слегка умнее и интереснее.

— Ты часто врешь?

— Не часто, но бывает. — Она пожала плечами. — А ты?

— То же самое.

— Ты врешь друзьям и любимым?

— Это два разных вопроса.

— Точно, — засмеялась она. — Друзьям.

Я подумал о Питере. О том, что я тайно поехал в Сан-Себастьян, что я связался с Мириам, а теперь сижу здесь. Если бы я хотел с ней встретиться, я мог бы просто попросить у него номер телефона. Это не значит, что я его получил бы. Но он соврал — так почему мне нельзя чуть-чуть приврать?

— Всегда, — сказал я.

— Всегда?

— Я несу чушь. Сократ сформулировал этот парадокс, он о жителе Крита, который говорит, что все критяне все время врут. Но следовательно, не может быть такого, чтобы все…

— Это сказал не Сократ, а Эпименид.

— Да? По-твоему, я вру?

Она не засмеялась, а издала слабый стон. И когда у меня запылали уши, я понял, почему так похожи слова «острóта» и «краснота».

— Кто ты? — спросил я.

— Студентка.

— История? Философия?

— И английский. Всего понемногу. И ничего.

Вздохнув, она достала платок и повязала его на голову, как ее мать, но Мириам, казалось, сделала это для того, чтобы укротить волосы.

— И беженка.

— От чего ты сбежала?

Солнце снова скрылось, и следующий порыв ветра тут же стал прохладнее.

— От мужчины, — ответила она.

— Расскажи.

Официант поставил перед нами кофейные чашки. Она снова сняла темные очки и уставилась в свою чашку.

Мириам рассказала, что выросла с родителями в Алматы, в Казахстане. Я помню, как про Алматы — или Алма-Ату, как город тогда назывался, — рассказывал мой отец, о мировых рекордах в конькобежном спорте, которые ставили на разреженном воздухе, о дующих с гор специфических ветрах, благодаря которым на всей дорожке ветер попутный. Отец Мириам работал в нефтяной отрасли, и по уровню благосостояния семья считались новым высшим классом этой большой, но малонаселенной страны.