Киран Харгрейв - Милосердные [litres]

– Герр Хенссон, Каспер остался на берегу.

Он оборачивается и непонимающе глядит на нее:

– Госпожа Корнет?

– Каспер, – поясняет она. – Мальчик, который сортировал канаты.

– Прошу прощения, госпожа Корнет, я не совсем понимаю, о ком идет речь.

Она указывает на обычное место Каспера.

– Он всегда сидел здесь.

– Мы берем юнг, когда есть работа, и отпускаем, когда ее нет. После Вардё мы идем на Шпицберген, и не все молодые мальчишки подходят для китобойного промысла.

– Я не знала, что это китобойное судно.

Он неловко переминается с ноги на ногу.

– Мы беремся за все, что приносит выгоду. В Бергене переизбыток трески, и ваш отец рассудил, что ему нужен товар, на который есть спрос.

Ей не нравится его тон, но она не отступает.

– Каспер не захотел бить китов?

– Или он не подходит для этого дела. Не всем хватает силенок. – Хенссон смотрит на палубу, и Урса понимает, что там собрались матросы и ждут, когда он займет свое место в рулевой рубке.

– Но я не… – она умолкает, недоговорив. Второму помощнику Хенссону вряд ли есть дело до какого-то юнги. Она сама толком не понимает, почему так сильно разволновалась. Но Каспер стоит у нее перед глазами: босой, растерянный, бесприютный на незнакомом причале, такой хрупкий и беззащитный. А теперь Хенссон уже отвернулся, их разговор окончен. Урса глядит на причал. Каспера там уже нет, словно и не было вовсе.

Она почему-то огорчена, что он с нею не попрощался, хотя после Тронхейма они не обмолвились ни единым словом. Она тешила себя смутными мыслями, что, может быть, он останется в Вардё, станет слугою в их тамошнем доме, и она собиралась спросить у Авессалома, можно ли это устроить. Но то были лишь мысли, которые так и остались невысказанными. А теперь уже поздно.

Корабль отходит от причала. Урса чувствует качку, видит матросов, чьи взоры уже обращены к морю. Скоро они прибудут в Вардё, где она тоже сойдет на берег, и дальше корабль пойдет без нее.

За несколько дней до прибытия в Вардё Урса чувствует резкую боль в животе.

Боль растекается по спине, бьет тупыми ударами в голову и вновь отдается резями в животе. Внутри что-то судорожно сжимается, над верхней губой и в подмышках выступает холодный пот. Что-то с ней происходит, что-то странное и нехорошее. Она ищет глазами капитана Лейфссона и снова жалеет, что Каспера нет на борту. Она хочет окликнуть второго помощника Хенссона, но у нее почему-то нет голоса: что-то встает комом в горле, какое-то темное, почти животное ощущение, велящее ей никому не рассказывать об этой боли.

Она кое-как поднимается на ноги, буквально сползает с каната, и поясницу сжимает спазм, такой внезапный и сильный, что Урса прикусывает губу, чтобы не закричать. Может, она отравилась? Она выпрямляется, судорожно хватает ртом воздух, боль на миг отступает, а потом возвращается, бьется внизу живота раскаленной волной.

На этот раз Урса ждет, пока боль совсем не отступит, прежде чем сделать шаг. Очень медленно и осторожно она продвигается к входу в трюм. Она по-прежнему сжимает в зубах круглую бусину, на которой держится маска. Никто из матросов не видит, что ее лицо покрылось испариной, а из глаз льются слезы.

Спуск по лестнице кажется бесконечным. Урса мысленно считает ступеньки, в обратном порядке от десяти до одного, и еще раз, и еще – пока не чувствует под ногами ровный дощатый пол. Она закрывает глаза и идет по коридору на ощупь, периодически останавливаясь, чтобы переждать мучительные приступы.

Урса уже поняла, где рождается эта боль. Точно такие же бывают при месячных кровотечениях, только эта сильнее в десять раз. Она начинается в том самом месте, которое в ней пробил муж: что-то сжимается внизу живота, а потом словно взрывается, и ударные волны расходятся по всему телу, по ногам, по спине, добираются даже до головы. Кажется, будто все внутренности хотят вывернуться наружу, и Урса боится, что муж что-то в ней разорвал, повредил что-то жизненно важное… или, может быть, кулинарные эксперименты корабельного кока все-таки ее убили.

Она долго возится с замком на двери их каюты, пальцы онемели от холода и сделались скользкими от пота, наконец входит, запирает дверь на засов и кое-как добирается до ночного горшка. Сегодня его еще не выносили, на дне плещется желтая лужица. Урса садится на корточки над горшком, спазмы боли разрывают ее изнутри, а потом боль отступает. Затихает, как рябь на воде.

Наконец Урса моргает и понимает, что перед глазами все прояснилось. Она сидит, скорчившись, между стеной и кроватью, упираясь коленями в деревянную раму и прижимаясь спиной к тонкой дощатой перегородке, отделяющей их каюту от общего кубрика. Она даже не помнит, стонала она или нет. Она опирается о кровать и осторожно встает. Юбки падают, закрывая ночной горшок. Урса не смотрит, что там. Она тщательно вытирается чистой тряпицей. Боль прошла без следа.

Урса бросает тряпицу в ночной горшок, видит красные пятна на белой ткани. Затаив дыхание, приподнимает краешек тряпки. Под ней в желтой лужице плавает плотный кровяной сгусток. Урса знает, что это такое. Она знала о маминых трудностях.

Надо накрыть горшок крышкой и выйти в кубрик. Сейчас там почти никого нет: можно открыть ближайший иллюминатор и выплеснуть содержимое наружу. Море все примет. Оно даже и не заметит.

Но Урса не может взять его в руки, не может к нему прикоснуться. Она отодвигает его в самый темный угол каюты, потом ложится в постель, даже не раздеваясь, и сон накрывает ее, как волна.

Когда Урса просыпается, сквозь тонкую перегородку доносится раскатистый храп матросов, и муж спит рядом с ней. Почти теряя сознание от паники, она встает – очень тихо, чтобы не разбудить Авессалома, – идет на цыпочках в дальний угол. Ночной горшок пуст. Ее сердце бьется так сильно, что каждый удар отдается болью. Видимо, Авессалом сам опустошил его. И дал ей поспать.

На сердце как будто открылась саднящая рана. Урса прижимает руку к груди, тихонько ложится в постель и придвигается ближе к теплому телу спящего мужа. Не просыпаясь, он переворачивается на бок и обнимает Урсу, прижимает к себе, точно сложенный парус.

Они прибывают, лишь ненамного опережая ливень. Мама чуть ли не силой тянет Марен сходить посмотреть. Они идут все вчетвером: мама, Марен и Дийна с Эриком на руках, – но не спускаются на причал. Остановившись у дома Магды, они смотрят на море, на огромный корабль, на серые тучи, почти затянувшие горизонт, на пелену из дождя со снегом.

Младший сынишка Магды топает ногами, бьет в ладоши и кричит: