Киран Харгрейв - Милосердные [litres]

Ее собственная одежда какая-то жесткая и заскорузлая, вся пропахшая потом. Даже странно, как это никому не противно стоять рядом с ней. Марен моется в серой воде, трет себя жесткой мочалкой, пытается уложить волосы в аккуратный узел. То место, где костяная иголка проткнула ей руку насквозь, в ночь, когда налетел шторм, воспалилось от непрестанной стирки, кожа на руках сморщилась и потрескалась. Ее ногти короткие, ломкие и всегда сероватые, а во рту постоянно противный привкус, хотя она дважды в день чистит зубы березовым прутиком, пока десны не начинают саднить и кровить. Кажется, ей никогда не отмыться дочиста. Она старается чаще купать малыша Эрика, но даже его дыхание отдает кислым молоком; он везде ползает и пачкает руки. Вся их жизнь – вечная грязь. Может быть, так им написано на роду.

Тучи целиком закрыли небо, и свет в доме какой-то странный; раньше было светлее, когда лежал снег, а теперь он сошел, и все стало тусклым и сумрачным. Марен всегда с нетерпением ждала наступления лета, когда жизнь в деревне как бы вырывается на волю после долгой зимы взаперти, и все кипит и бурлит под незаходящим солнцем полярного дня, пока опять не наступит зима, и лютая стужа не разгонит всех по домам. Теперь же весна просто напоминает о том, как изменилась жизнь на острове, и теперь, с прибытием комиссара, их снова ждут перемены. « А ведь мы только-только сумели встать на ноги» , – думает Марен.

По весне папа с Эриком уходили в море на несколько дней, а Марен с мамой выносили из дома все, что есть мехового и тканевого, вытрясали одежду, выбивали одеяла и половики, посыпали полы во всем доме свежим аиром. Прошлым летом в море ходила Марен, дом остался невыметенным, непроветренным, на мехах собралось столько пыли, что Марен уже начинает казаться, что только ей одной она и дышит. Скоро откроется морской путь к мелкогорью, в Вардё приедут торговцы из Киберга и Варангера. Но нескончаемый дождь запер ее в четырех стенах, и хотя мама рада дождю – он размягчит почву, подстегнет мхи и лишайники к росту, – Марен изнывает от скуки. Она распускает швы на подрубке оленьих шкур, подшивает их снова, уже аккуратнее, сжигает последний сушеный вереск, держит шкуры над очагом, чтобы дым перебил запах мускуса.

К утру воскресенья тучи рассеялись, дождь перестал. Небо такое ясное, что от света больно глазам. Марен слегка обгоняет маму и, проходя мимо малого лодочного сарая, потихоньку сбавляет шаг, пытаясь понять, дома ли комиссар и его жена. Снаружи не слышно ни звука, и кажется, что все ушли, но солнце бьет прямо в окна, и сквозь них ничего не видать. Марен опять ускоряет шаг, мокрая грязь хлюпает под ногами.

У входа в церковь уже собралась небольшая толпа, в центре которой стоит Кирстен, на голову выше всех остальных женщин. Они о чем-то судачат: это понятно уже по тому, как они умолкают и оборачиваются все разом, чтобы посмотреть, кто идет. День хоть и солнечный, но прохладный, и собравшимся на церковном дворе приходится переминаться с ноги на ногу, чтобы грязь не налипла на обувь, но никто не идет внутрь. Никому не хочется пропустить появление комиссара Корнета с супругой.

– Ну и как тебе эта жена? – спрашивает Торил, как только Марен подходит ближе. – Что она тебе сказала?

– Только «спасибо», – отвечает Марен. – Сложно понять что-то о человеке по одному слову. – Она смотрит на Кирстен. – Ты же проводила их в дом? Что там было?

Кирстен пожимает плечами.

– Я пробыла там недолго. Зажгла огонь и показала барышне кладовую. Она не сказала ни слова. Зато капитан был весьма любезен.

– А что ее муж?

– Когда я уходила, он еще не вернулся из церкви.

– Пастор Куртсон говорил, он молился почти два часа перед тем, как отправиться к Вардёхюс, – говорит Торил, обмирая от восхищения. – Сразу видно достойного, набожного человека.

Марен жалко его жену, брошенную одну в новом доме, пока муж предается молитвам.

– Ты уже отдала шкуры? – спрашивает Кирстен. Марен качает головой. – Я ей сказала, что ты придешь.

Марен ковыряет ногтем болячку на перемычке между большим и указательным пальцами и уже собирается что-то пролепетать о дожде, грязи и переделке стежков на подрубке, но ее спасает внезапная тишина. Марен оборачивается в ту сторону, куда смотрят все, и видит комиссара, идущего к церкви. Жена идет следом за ним. На ней куртка Марен, из-под куртки виднеется подол темно-синего платья.

Женщины расступаются, разбивая свой тесный кружок. Марен опускает глаза, и сама не понимает почему. Комиссар проходит мимо на расстоянии вытянутой руки, но она видит только его грязные сапоги. Видит туфли его жены, уже промокшие насквозь. Видит край длинной юбки, забрызганной грязью.

Марен поднимает глаза и еще успевает заметить, как бледный венчик волос госпожи Корнет растворяется в сумраке церкви, озаренной тусклым светом свечей. Она кажется такой крошечной по сравнению со своим великаном-мужем, и Марен представляет, как ее поглощает утроба кита. Кирстен входит в церковь следом за ними, а за ней уже тянутся все остальные – нестройной, притихшей вереницей.

Марен стоит на месте, ждет маму. Через пару минут та подходит – обиженная, растрепанная, запыхавшаяся.

– Я их пропустила?

– Все уже в церкви. А где Дийна? Она не придет?

– Она говорит, ей нездоровится. – Мама с неодобрением поджимает губы.

Сегодня пастор Куртсон не встречает прихожан у дверей. Он вполголоса беседует с комиссаром, который сидит на скамье в первом ряду. Присмотрев себе место, Марен берет маму под руку и ведет туда. Она хочет сесть сзади и сбоку, чтобы видеть обоих: и комиссара, и его жену. Все скамьи в первых рядах переполнены, хотя обычно там всегда остаются свободные места. Огоньки свечей вздрагивают – это Торил закрыла дверь, исполняя свою обычную воскресную обязанность. Пастор Куртсон поднимается на кафедру.

Марен почти не слушает проповедь. Ее взгляд устремлен на комиссара и его жену. Она такая не одна: на них смотрят все. Когда приходит время молитвы, Марен уверена, что остальные тоже прислушиваются, пытаясь выделить голос жены комиссара из общего хора.

И вот отзвучало последнее «аминь». В церкви воцаряется полная тишина. Марен не сводит взгляда с затылка комиссара, который сидит, склонив голову, еще целую минуту после молитвы.

– Он же наверняка что-то скажет?

Мамин голос звучит не громче треска свечи.

Пастор Куртсон спустился с кафедры и стоит с неуверенным видом перед комиссаром. Жена комиссара глядит в одну точку прямо перед собой. Высокий воротник платья закрывает бледную шею, в свете свечей круглая щека отливает медью. Ее нежная, светлая кожа меняет оттенок в зависимости от освещения. Марен смотрит на свои руки, красные и потрескавшиеся; на мамины руки, такие же грубые и обветренные.