Киран Харгрейв - Милосердные [litres]

Наконец комиссар поднимает голову и встает. В церкви так тихо, что слышен шелест его одежд, слышно, как он тихо сглатывает слюну, прежде чем заговорить. Он стоит широко расставив ноги и заложив руки за спину, и Марен думает, что, возможно, он был моряком или солдатом. Она вновь ощущает странное притяжение исходящей от него энергии, которое ощутила тогда, на причале. Есть в нем что-то магнетическое, напряженное, почти опасное при его росте и мощной комплекции.

Он одет во все черное. Его костюм не настолько хорош, как наряды его жены, но ладно скроен и сидит как влитой: даже столь мрачное одеяние комиссар носит с достоинством аристократа. Он подстриг бороду, и теперь стали видные его губы – крупные, четко очерченные, сейчас сжатые в тонкую линию – и тяжелый волевой подбородок.

Марен думает, что он, наверное, хорош собой, но есть в нем что-то неистовое, диковатое. Что-то такое, что, если не сдерживать его усилием воли, прорвется жестокостью на лице. Мама придвигается ближе к Марен, и та даже не отстраняется.

– Я не очень хорошо говорю по-норвежски. Пастор Куртсон при необходимости будет переводить. Меня зовут Авессалом Корнет, я родился в Шотландии на Оркнейских островах. – Комиссар достает из кармана письмо, истершееся на сгибах. Сразу видно, что его перечитывали не раз. – Это письмо губернатора Каннингема с моим назначением комиссаром над Вардё, а значит, и над всеми вами. – Он переходит на английский. Марен знает немного английских слов, научилась от китобоев, иногда заходящих в Вардё, когда ветер сбивает их с курса.

Она слушает очень внимательно, выбирая отдельные знакомые слова, словно камушки, из потока его речи. Пастор Куртсон мямлит и запинается, переводя, и Марен подозревает, что он говорит по-английски вовсе не так хорошо, как похвалялся перед комиссаром. Он сосредоточенно морщит лоб и монотонно бубнит, не выделяя слова никакой интонацией, и поэтому непонятно, на что стоило бы обратить особое внимание.

Комиссар говорит, что на него возложили обязанность надзирать за деревней не только от имени губернатора Джона Каннингема – видимо, так по-английски зовут Ханса Кёнинга, понимает Марен, – но и от имени самого Господа Бога.

– Значит ли это, что губернатор не приедет? – шепотом спрашивает Марен у Кирстен, но Кирстен как будто и вовсе не слышит вопроса. Она щурится, пристально глядя на комиссара. Он немного рассказывает о себе, о своей жизни на Оркнейских островах и в Кейтнессе (Марен впервые слышит об этих местах) и об участии в судебном процессе над какой-то женщиной. Он говорит, что поэтому его и призвали в Финнмарк, в Вардё. Комиссар говорит, что он знает, что они потеряли почти всех мужчин из-за шторма, и по рядам, словно рябь по воде, пробегает приглушенный шепот, общий вздох изумления при упоминании их погибших мужчин из уст этого незнакомца. Он говорит, что уже в самое ближайшее время проведет перепись: запишет все имена здешних жителей и передаст список губернатору, чтобы тот знал, сколько в Вардё человек и кто они все такие.

– Это следовало бы сделать гораздо раньше, – переводит пастор Куртсон, даже не понимая, что выставляет себя дураком.

Комиссар велит жене встать, и та послушно поднимается, оборачивается лицом к собравшимся и делает реверанс, отчего мама Марен беззвучно фыркает. Комиссар называет жену госпожой Корнет, но Марен этого мало, почему-то ей хочется знать имя, данное при крещении.

Госпожа Корнет смотрит себе под ноги, словно боится поднять глаза. Когда муж представляет ее, она молча кивает, и кожа у нее под подбородком слегка собирается в складки. Ее бледные руки кажутся ослепительно-белыми на фоне темно-синего платья. Ее волосы аккуратно заколоты шпильками, хотя прическа чуть сбилась набок. Видимо, думает Марен, она привыкла укладывать волосы перед зеркалом или, может быть, ее и вовсе причесывала служанка. Марен хочется, чтобы госпожа Корнет подняла взгляд, и заметила ее в толпе, узнала в ней ту самую женщину, которая помогла ей надеть куртку – тогда, на причале, – но она уже села на место, повинуясь безмолвному знаку мужа, и пастор Куртсон продолжает переводить:

– Считайте меня как бы вторым губернатором: здешним судьей. Можете мне доверять точно так же, как пастору. Слишком долго Вардё оставалось без наставления и руководства. Я здесь затем, чтобы это исправить, и я прошу всех проявлять бдительность.

Комиссар Корнет вновь переходит на свой неуклюжий норвежский.

– Я запишу имена прямо сейчас. Если будут вопросы и просьбы, обращайтесь ко мне, я передам губернатору.

Его обязанности, так, как он их описал, во многом схожи с обязанностями приходского священника. Возможно, губернатор Кёнинг понимает, что отправил к ним слабого человека, и пытается это исправить, отправив вдогонку сильного. Поднимается несколько рук, комиссар Корнет указывает на кого-то из задних рядов. Голос Торил звенит в тишине:

– Как быть с теми, кто не ходит в церковь? Надо ли нам назвать их имена?

Его лицо так неподвижно, что Марен кажется, будто он просто не понял вопроса. Пастор Куртсон, видимо, предположил то же самое, и пытается что-то сказать комиссару на ухо, но тот оборачивается к нему и глядит с такой яростью, что пастор испуганно пятится.

– Кто-то не ходит в церковь?

Марен замечает пятно сырой штукатурки на стене рядом с крестом.

– Очень немногие, – говорит пастор Куртсон. – Лапландцы, старики…

– Такого больше не будет, – говорит комиссар и обращается к Торил: – Назовите мне их имена.

Авессалом буквально кипит от гнева. Сама атмосфера в их доме звенит от его ярости, от напряжения, что копится в нем, как небесный огонь в грозовой туче. Урса знает, что дело не только в известии, что среди жителей вверенной ему деревни есть язычники. Все началось еще в день их приезда, когда мужа не приняли в Вардёхюсе.

Когда они бросили якорь у входа в залив, Урса опасалась смотреть на землю. Губернаторский замок предстал перед ними мрачной громадой из серого камня – неприступной, зловещей, больше похожей на тюрьму, чем на крепость, – и капитан Лейфссон сказал, что он и вправду нередко служил тюрьмой. Чуть дальше на побережье расположилась деревня, беспорядочное скопление низких унылых домов. Здесь нет деревьев, и земля кажется пустой и плоской, как чистый лист.

До причала они добирались в шлюпке, на жутком ветру. Урсе хотелось заплакать. Капитан Лейфссон сидел рядом с ней, она смотрела на его колени. Ледяной ветер хлестал ее по щекам.

Авессалом был напряжен, словно сжатая пружина, хотя в последнее время он был с ней почти нежен. Со стороны это не очень заметно, но теперь он называет ее Урсулой, а не просто женой, спрашивает у нее по-норвежски, как она себя чувствует. Вроде бы малость, но все-таки проявление заботы. Может быть, даже любви. После той ночи, когда ей было плохо, он больше к ней не прикасался, а когда пришло время высаживаться в Вардё, попросил Урсу надеть желтое платье, и стоял рядом с нею на палубе, и положил руку на ограждение так близко к ее руке, что она ощущала тепло его кожи даже сквозь перчатку.