Роми Хаусманн - Милое дитя [litres]

Все говорят, что Лена Бек была не той, за кого ее принимали, и в большинстве своем говорят об этом, вскидывая брови. Но ведь они ничего не знают, Лена. Ты была матерью, которая делала все ради своих детей. Ты была сильной. Любовь к детям придавала тебе сил и мужества до самой смерти. И это восхищает меня в тебе. Обещаю, я присмотрю за твоими детьми. Не сейчас, пока нам всем нужно немного времени. Но я знаю, у них все будет хорошо. Ими занимаются лучшие терапевты. С ними твои родители. Я тоже приду к ним, скоро.

– Ясси? Ты плачешь? – Кирстен кладет круассан на тарелку.

– Я в порядке, – отвечаю и шмыгаю носом.

– Все позади. – Кирстен улыбается. – Теперь уже окончательно.

Она берет мою руку, мы сплетаем пальцы.

– Да. – Я улыбаюсь в ответ. – Все позади.

Ларс Рогнер мертв.

Не прошло и двух минут после того, как я всадила нож ему в живот, как в квартиру вломилась полиция. Им позвонила фрау Бар-Лев. Чтобы сообщить о жутком, невменяемом типе, который налетел на нее в подъезде, когда она возвращалась домой от сына.

Твой отец, Лена.

Что бы ни говорили и ни писали о Рогнере, все же ему хватило порядочности поведать твою историю. Не уносить ее с собой в могилу, обрекая твоего отца на страдания.

Другая история все же умерла вместе с ним. И, как бы странно это ни прозвучало, Рогнер и здесь проявил порядочность.

Это история о другой легкомысленной молодой женщине. Которая планировала свое драматическое исчезновение после ссоры с бывшей подругой. Отправиться на вокзал, взять билет на ближайший поезд, неважно куда, посреди ночи, без предупреждения. Уехать, выключить телефон, заставить подругу поволноваться. Так она собиралась поступить в тот майский вечер, когда по пути на вокзал заскочила в бар, чтобы решиться окончательно. И он тоже сидел в этом баре. Она сама предложила ему выпить. А затем не только выпила с ним, но еще и села к нему на колени. И прошептала на ухо: «А не поехать ли нам к тебе?»

– Что-то еще? – спрашивает Кирстен и прищуривает глаза.

– Нет, – отвечаю я. – Ничего.

Ничего, что теперь имело бы значение.

Ларс Рогнер мертв, и я завтракаю с женщиной, которую люблю.

– Может, потом заскочим в магазин?

– Легко, – отзывается Кирстен. – А что тебе нужно?

Я улыбаюсь.

– Краска для волос. Надоело быть блондинкой.

В одном газеты едины, Лена: Ясмин Г. выжила. И я начинаю понемногу верить в это.

Стоит погожий октябрьский день, как с картинки. Погода еще теплая. По воздуху разливается золотистый свет, и деревья собирают последние силы перед наступлением холодов, чтобы показать всю красоту своих пестрых нарядов. Так говорит Карин. Отличный день для прогулки, добавляет она, не желая сдаваться.

При этом мы оба знаем, что и сегодня я не выйду из дома. Я сижу за столом напротив нее. На тарелке передо мной лежит печенье, но есть не хочется. На мне пижама, темно-синий махровый халат и домашние тапочки. Я не брился и не расчесывался. Как вчера. И позавчера. Как и во все дни за последние недели, в течение которых я занят лишь тем, что брожу по дому. Изредка прерываясь, чтобы отдохнуть или впихнуть в себя пару безвкусных кусков за столом. Вздремнуть на диване или предаться раздумьям в старой комнате Лены. Там снова пустота. Как и во мне самом. Ханну увезли. Обратно в реабилитационный центр. Фрау Хамштедт говорит, что терапия дает результаты. Теперь, когда стали известны все подробности, можно комплексно подойти к проблеме. Йонатан тоже делает успехи. Карин сказала, что в последний визит он был в прекрасном настроении. И уже зовет ее бабушкой.

– Еще чаю? – спрашивает она и улыбается.

Я мотаю головой, отодвигаю тарелку. Предупреждаю, что буду в комнате Лены, если понадоблюсь. Карин молча провожает меня взглядом.

Вчера звонил Герд. Они взяли отпечатки с двух писем, которые передала им Ясмин Грасс, и, конечно же, отпечатки оказались моими. Герд сказал, что сделает все возможное. Как-никак это уже второе обвинение против меня. Даже если Ясмин Грасс откажется от своих обвинений – а она откажется, – я препятствовал расследованию, и этого не отменить. Наказание предусматривает девяносто часов исправительных работ, добавил Герд. И со вздохом:

– Маттиас, ну зачем?

Я тоже вздохнул. И только. Мне нечего было сказать. Я считал, что Ясмин Грасс что-то скрывает. Думал, письма помогут развязать ей язык. Немного напугать. Напомнить ей о Лене, ведь она заслуживала правды. Впрочем, возможно, я и вовсе не думал. Снова поддался слепой ярости, снова повел себя как тупой осел, каким и был всегда. Я бросал письма в ящик Ясмин Грасс по пути в реабилитационный центр. Герд интересовался, откуда у меня ее адрес. Я усмехнулся в трубку. Ах, наивный старина Герд! Теперь кто угодно может узнать любой адрес, достаточно сделать пару кликов в интернете.

– Проще от этого не стало, Маттиас.

Да, я безнадежен и знаю это.

– Ну теперь все позади, – сказал Герд на прощание. – Может, нам стоит как-нибудь съездить порыбачить. Как раньше. Помнишь?

Я ответил:

– Да, может быть, – и добавил: – Удачи, Герд.

Теперь все позади.

Вхожу в комнату Лены. Кровать застелена, стул аккуратно придвинут к столу. На подоконнике – два горшка с орхидеями, за которыми заботливо ухаживает Карин.

Все позади, и следовало бы обрести покой.

Я опускаюсь на кровать Лены. Надо мной звездное небо.

4842 дня.

Ровно столько я искал свою дочь, искал ответы и был уверен, что обрету покой, если узнаю хоть что-то.

4842 дня, которые в итоге уложились в рассказ на десять минут. Больше Рогнеру не потребовалось.

Этого я добивался?

Да, наверное, так оно и должно быть. Но я не чувствую умиротворения. Кто я теперь? Что от меня осталось? Что остается, если Лена мертва, а Ханну забрали?

Фрау Хамштедт сказала, что мы можем навещать детей дважды в неделю, по вторникам и пятницам, с пятнадцати до шестнадцати часов. Конечно, потом время посещений можно будет увеличить, но сейчас, особенно в свете последних событий, детям лучше сосредоточиться на терапии. Карин называет это целесообразным .

Я ложусь под звездным небом.

Думаю о Ханне.

Ханнахен…

Я представляю, как все сложилось бы, если б ко мне вдруг вернулись жизненные силы. Если б могла быть надежда, перспектива. Представляю, как я встаю, потому что внезапно осознаю, что мне следует делать. Это подобно откровению. Как иду в спальню, достаю чистую одежду из шкафа. Затем – в ванную, чтобы впервые за долгое время принять душ. Побриться и как следует расчесать волосы. Как спускаюсь на кухню. Карин убирает со стола и рада видеть меня одетым и ухоженным, вновь похожим на человека. Как мой облик вселяет в нее надежду. Надежду на прогулку погожим осенним днем. Я целую ее в щеку и говорю: