Марек Краевский - Чума в Бреслау

— Сначала скажи мне, видел ли кто-нибудь эти твои пальцы, покрытые розовой краской. Может ли кто-нибудь подтвердить твой рассказ о них? Как ты попал из Дойч Лисса? Ты же был голым и пьяным!

— Запер меня на местном посту тамошний полицейский вахмистр. Я не знаю, как его имя. Я сказал ему, что я из полицайпрезидиума. За мной приехал Смолор и отвез домой.

— Может ли этот полицейский из Дойч Лисса или Курт Смолор подтвердить розовую краску на твоих пальцах?

Мок снова начал потеть сильнее, а его колено подпрыгнуло. Он спрятал лицо в ладонях. Под мышками растекались мокрые пятна.

— Никто не может это подтвердить, — ответил он, — я прятал руку, мне было стыдно за эту розовую краску.

— Почему?

— Еще бы Смолор подумал, что я урод, который красит ногти… Что я напился где-то в компании уродов, принимаемых за женщин…

Мюльхауз встал с кресла и обошел стол. Он подошел к большому шкафу, где стояли черно-белые папки. На их корешках виднелись аккуратно выведенные цифры. Он провел пальцами по этим загадочным номерам.

— Послушай, Мок, — тихо сказал он, — я участвовал в разгадывании большинства содержащихся здесь дел. Во многих из них были противоречивые, исключительные версии событий. То же самое есть в твоем деле, которое уже ждет здесь место. — Он постучал трубкой по корешку одной из папок. — О, здесь! Это будет дело Эберхарда Мока. А значит, слушай. Есть две версии событий. Моя заключается в следующем. Ты убил их, Мок. Случайно, нечаянно, в приступе гнева, под воздействием похмелья, жары… Неважно, вырвал ты у них зубы раньше или позже… Ты убил их, потому что хотел напугать Малыша Макса, который не делился с тобой своими заработками. Потом Макс исчез. Я подозреваю, что ты помог ему исчезнуть. Может, потому, что он знал о твоей встрече с девушками. Потом под предлогом опознания двух погибших ты собрал всех сутенеров Бреслау у нас внизу. А на самом деле ты их запугал. Так сказал один из них. Неважно, который. Быть может, ты увидишь его на своем процессе. Это моя версия, Мок.

Мюльхауз рванул узел галстука и потянулся к ручке. Он посмотрел под светом на перо, вытащил чистый лист бумаги и приложил к нему перо.

— Мою версию я запишу на этом листке, а твою — на другом, — сказал он, — моя версия будет короткой и логичной, твои показания, напротив, будут кишеть неопределенными словами. «Кто-то ненавидит меня», «какая-то забегаловка без вывески», «где-то я напился до потери сознания», «никто не видел моих измазанных пальцев». Я покажу эти листы любому выбранному полицейскому и адвокату. Как думаешь, какая версия покажется им более правдоподобной? Охрана, входите! — вдруг заорал он.

Дверь отворилась, и в ней стоял тюремный охранник Отто Ошевалла. Он равнодушно посмотрел на Мока. Мюльхауз подписал какой-то документ и вручил его Ошевалле. Затем он поднялся, встал рядом с Моком и положил руку ему на плечо.

— У тебя четыре дня, — сказал он, — четыре дня в одиночной камере, где ты не будешь подвергаться, как полицейский, ярости и ненависти злых урок. Через четыре дня я приду к тебе и услышу кое-что, что убедит меня, что это не ты убил. Мок, сто чертей! — Он наклонился над допрашиваемым и обдал его табачным дыханием. — Я очень, но очень хочу это услышать. Уведите его! — крикнул он охраннику.

Ошевалла заковал Мока в наручники и осторожно взял под локоть. На спину ему накинул жилет и пиджак. Оба полицейских не смотрели друг на друга, когда один из них покидал кабинет. Мок шел, слегка подталкиваемый Ошеваллой, и впивался взглядом в пол. Если бы он осмотрелся вокруг себя, то увидел бы грусть или презрение в неподвижных взглядах коллег. Если бы он поднял голову, то увидел бы немногословного Курта Смолора, потрясенного практиканта Исидора Блюммеля, который стоял беспомощно с протянутой на прощание рукой, красного от нервозности Герберта Домагаллу, который держал в руке несколько пачек любимых Мок крепких папирос « Ihra ». Он никого из них не видел. У выхода стоял Ахим Бухрак. Когда Мок проходил мимо него, Бухрак снял фуражку.

Во дворе был арестантский фургон. С неба сыпал мокрый снег. Ноги Мока и сопровождавшего его охранника Ошеваллы скользили в густой, грязной каше. Охранник открыл дверцу фургона и легонько подтолкнул пленника. Мок поднялся по ступенькам и сел на жесткую скамью. Ошевалла некоторое время стоял в открытых дверях и смотрел на Мока с усмешкой.

— Ты помнишь меня, рыцарь, защитник преступника Прессла? Помнишь, как полгода назад ты меня избил? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Ты надеешься оказаться в одиночной камере, потому что шеф криминальной полиции так сказал? Но это невозможно, понимаешь? Потому что то, в какую камеру ты попадешь, это решаю я. Только я! А я знаю, что наши камеры очень перегружены. Только в одной довольно свободно. Там я тебя и размещу. Тебе будет хорошо и сладко. У тебя будет хорошая компания. Двое людей. Хочешь знать, как их зовут?

Ошевалла произнес и захлопнул дверь со всей силы. В колодце полицейского двора раздался мощный грохот. К заваленным снегом окнам подбежали коллеги Мока. Смолор смотрел на двигающийся арестантский фургон с яростью, Блюммель — с сожалением, а Домагалла и Бухрак — с недоверием. В ушах у них звучал мощный удар дверцы фургона. Он был очень громким, но не настолько, чтобы заглушить два имени, которые выкрикивал Ошевалла. «Дзяллас и Шмидтке», — грохотало в ушах Мока.

Мок стоял в дверях камеры и привыкал глазами к царившему здесь полумраку. В приоткрытое окно падали напитанные водой грязно-серые хлопья снега. Стены камеры покрыты были штукатуркой, которая от влаги набухала, а ее выпуклости образовывали даже своеобразные линии и хребты — как миниатюрные горные цепи. Иногда вершины этих гор трещали, обнажая кратеры с неровными краями. Мок, вздрогнув, мысленно задал себе вопрос, живут ли в этих кратерах клопы. Через секунду он ответил на него утвердительно. Ибо он увидел наполненные водой банки из-под консервов, в которых стояли ножки двух коек. Третья была прикреплена к стене.

В его ушах все еще болезненно звенел лязг задвижки и смех охранника Ошеваллы, который только что, когда они шли по металлическому мостику, вдоль камер, обрисовывал вульгарно и непристойно практики, которым станет подвергнут каждый новый заключенный, который на свободе был полицейским. Эти рассказы привели Мока к резким спазмам желудка, которые проявились в сухой, дергающейся икоте. И теперь он громко икал, когда стоял в дверях камеры и держал в вытянутых руках два одеяла, поотбитую миску и столь же потрепанную кружку, из которой торчала пообгрызенная деревянная ложка. Пар его дыхания быстро развеялся в холодном воздухе камеры.