Марек Краевский - Чума в Бреслау

— Я никуда не пойду, дорогая, — сказал он с улыбкой Хильде, — я остаюсь здесь с тобой.

— Что-то случилось? — Девушка села на ложе и оперла покрасневшие локти на обтянутые черными чулками колени.

— Неважно, — пробормотал он и налил себе из сифона содовой воды в стакан. — И так не поймешь.

— Может, я и глупая, но одно я понимаю. — Хильда почти гипнотизировала Мок своими большими черными глазами. — Тот, кто написал господину советнику, был совершенно прав. Никто не знает женщин лучше, чем господин советник. И некоторым женщинам нужна ваша помощь…

Мок не отреагировал. Хильда продолжала смотреть на него. Крик маленького уличника вывел Мок из оцепенения. Он почувствовал сильное желание. Он снова налил себе содовой воды. Потом ленивым движением потянулся под креслом за ботинками.

— Им требуется уже только ксендз (священник), — тихо сказал он.

— Прошу? — не расслышала Хильда.

— Я только сказал, — пропыхтел Мок, натягивая под коленом подвязку к носкам, — что я хорошо знаю женщин, а ты хорошо знаешь меня.

Она улыбнулась. В ее глазах была теплая преданность. Мок был рад, что Хильда не расслышала его речи о ксендзе (священнике). Он также радовался, что до ее ушей не дошло выражение «таких», предшествующее выражению «женщин» на визитной карточке Мюльхауза. Он не собирался ничего поправлять. Мок лишал людей иллюзий только тогда, когда приходилось.

Мок велел извозчику остановиться на подъездной дорожке перед Главным вокзалом, так как не очень знал, где находится дом номер 77. Он кинул фиакеру несколько банкнот, которыми его сегодня выручил бесценный Смолор, и с трудом выбрался из пролетки. Эти немалые трудности с передвижением не были связаны ни с похмельем, ни с зноем, который, впрочем, под вечер спал. Полицейский не хотел делать резких движений, потому что боялся, что отвалятся все пуговицы на брюках и выплывет наружу печальная правда, что почти четыре года назад он был на несколько килограммов моложе. Ибо с этого периода происходил его костюм-тройка, который, укрытый аккуратно чистым холщовым мешком, висел до сих пор рядом с многочисленными связками ключей в сторожке Ахима Бухрака. Почти четыре года назад подвахмистр Бухрак, начальник стражи в полицейской следственной тюрьме, принял своего новоиспеченного гауптвахтмистра Эберхарда Мока и назначил ему камеру, которая в течение года была его квартирой. После трагедии, произошедшей тогда с Моком, начальство и друзья из Полицайпрезидиума отнеслись к нему с большим пониманием. Ахим Бухрак понимал, что Мок не может ни минуты жить в своей скромной квартире в Чанче, потому что там из каждого угла выползали призраки. Советник Ильсхаймер, напротив, прекрасно знал, что отпуск, данный подчиненному, либо его уничтожит, либо укрепит, но его неучастие приведет к неизбежному и бесславному концу полицейской карьеры Мока. Поэтому надвахмистр был оставлен в отпуске на год и поселился в одной из камер, над которыми исполнял охрану подвахмистр Бухрак. Тогда добровольный заключенный вручил Смолору крупную сумму денег, которая каждую неделю пропадала в ближайшем магазине спиртных напитков на Одерштрассе. Тогда началось пьяное инферно. Первые два месяца Мок помнил только прием и выделение жидкости, поставщика алкоголя Смолора, а также суету какого-то заключенного, которому Бухрак приказал убирать камеру Мока. Потом он констатировал угасание чувства голода и появление необычных снов. Сны были добрыми и радостными. Ему снилась в основном чистая прозрачная вода, под поверхностью которой медленно двигали плавниками разноцветные рыбы. Потом вода стала коричневой и мутной, а вместо рыб в ней плавали отрубленные головы с мясистыми красными лицами. Однажды ночью одна из голов заговорила с Моком, а когда она извергала из себя гневные слова, ее уста плевали оскаленными, сломанными зубами. Тогда Мок проснулся, встал и наклонился над ведром, которое служило ему туалетом. Он извлек из себя весь алкоголь, а потом упал на койку и прислушался к быстро бьющемуся сердцу. Через некоторое время в тюремном коридоре раздались крики. Ахим Бухрак проснулся и обнаружил камеру, в которой кто-то кричал. Он потянулся за ключами от камеры Мока и двинулся в ее сторону. Бред, подумал он, так должно быть кончиться это пьянство.

Через пять минут полицайпрезидента Клейбёмера, занимавшего квартиру на первом этаже здания, двумя этажами выше арестантских камер, разбудили какие-то крики во дворе. Он отворил окно и увидел среди густых хлопьев снега изможденного полуголого полицейского, заявление об отпуске которого он недавно подписывал. Полицейский посмотрел на него ясным взглядом и крикнул: «Что не убьет меня, то меня сделает сильнее». Шеф полиции решил, что ему что-то приснилось среди кружащейся дымки, вернулся в постель, занял место рядом с корпулентной супругой и продолжал спать сном праведника. На следующий день на его стол попало заявление. Гауптвахтмистр Эберхард Мок просил разрешения на досрочное возвращение из отпуска по болезни, а также на дальнейшее проживание в камере. Клейбёмер позвонил начальнику Мока, криминальному советнику Йозефу Ильсхаймеру, и спросил его мнение. Оно была положительным, и полицайпрезидент с некоторым колебанием принял прошение Мока, отметив, что делает это по выраженной просьбе его начальника.

С тех пор прошло почти четыре года, а в жизни и в фигуре Мока произошли значительные перемены. Он переехал обратно в квартиру на Плессерштрассе, питье выходило у него из-под контроля только раз в месяц, потому что такую частоту он назначил себе и хранил ее раболепно, а его силуэт становился все более и более представительным и презентабельным, о чем сильно напоминали ему сегодня давившие пуговицы брюк, сделанных несколько лет назад.

Мок, переведя дыхание, двинулся в сторону отеля «Германия», чтобы проверить номер на нем. Оказалось, что это было Гартенштрассе, 101. Поэтому он находился на соответствующей стороне этой самой представительной улицы Бреслау. Он двинулся на запад и быстро отыскал взглядом дом, снабженный номером 77. Он шел очень медленно и сам перед собой делал вид, что струйки пота, которые его заливали, не имеют ничего общего с острой болью в животе, стиснутом безжалостным объятием. Когда он уже дошел до подъезда, боль вдруг утихла, а по раскаленному солнцем тротуару что-то покатилось. Костяная пуговица. Но есть еще пуговицы на ширинке, подумал он, они не дадут упасть брюкам. Он нагнулся, чтобы поднять оторванную пуговицу, и тут произошло то, что должно было произойти. Брюки, которые в промозглой сторожке Бухрака успели уже испортиться, треснули. Они расползлись по шву и начали сползать, обнажая не менее обтягивающие кальсоны. Мок крепко схватил в горсть порванную ткань и огляделся вокруг. Ни один из пассажиров проходящего трамвая не смотрел ни на что другое, только на Мока, барахтающегося с рваными брюками, две молодые женщины, выходящие из магазина с пластинками, заливисто рассмеялись и показывали его друг другу пальцами, а бой отеля « Fürstenhof » [9] «Княжеский двор» ( нем. ). встал с открытым ртом, держа в руках ручку, которой он только что спустил металлические жалюзи. Мок, сверкая инекспримаблями, ворвался в подъезд, в котором, к счастью, была еще действующая торговля. Потный и раздраженный продавец объяснял что-то повышенным голосом какой-то даме, которая предъявляла жалобы на качество трубочного табака для мужа.