Крис Боджалиан - Бортпроводница

Она написала Бакли второе сообщение.

«Я пошутила. Но знай, это правда, Бакли. Я никогда еще так не откровенничала. Я не твой вариант. Вообще ничей. И дело даже не в том, что я вру или что пьянствую. Дело в том, кто я. Какая я. Поэтому… не жди меня. Ничего от меня не жди. Я только разочарую тебя, а ты заслуживаешь большего. И это тоже чистая правда».

Поймет ли он, что она с ним прощается? Возможно, нет.

Но поймет, когда она не ответит на следующее сообщение и на следующее. Или потому, что поступит правильно, или потому, что умрет.

В конце концов Кэсси включила телевизор и нашла американские каналы. Устроилась на кровати, прислонившись к изголовью, положила пистолет рядом с собой и стала смотреть ситком про гениальных, но стеснительных и неуклюжих молодых физиков. Она решила смотреть что угодно, только не новости.

Кэсси уже задремала, когда ее разбудил оглушительный визг пожарной сирены.

Кто на самом деле сжег дотла Москву в 1812 году? Толстой, похоже, считал, что французская армия по недосмотру — слишком много солдат развели слишком много костров. Мириады огоньков слились в один пожар, выгнавший Наполеона из Кремля. Впрочем, ненадолго. Он снова поселился там за месяц до начала великого исхода французской армии. Но Елена знала, что отец и его друзья считали иначе — сами русские, те немногие, кто оставался в городе, подожгли деревянные строения. Разве русское командование не распустило пожарные бригады? Разве оно не приказало демонтировать пожарные упряжки? Никто никогда не узнает, в какой точке шкалы между самоубийством и саботажем разгорелось это всепожирающее пламя, но Елена росла в уверенности, что сами москвичи — как солдаты, так и горожане — разрушили великий город.

Что, по ее мнению, как нельзя больше соответствовало русскому характеру. Она видела себя в языках этого пламени. Она знала свой народ и знала, что Запад смотрит на него сверху вниз. Так он смотрел в 1812 году и так смотрит сейчас. Разве она этого не чувствовала, учась в Швейцарии и Массачусетсе? Разве не слышала на занятиях по политологии презрительные комментарии о крепостном рабстве, ГУЛАГе и олигархах? Что ж, североамериканцы тоже совершали преступления: геноцид, работорговля. И у них есть собственные олигархи. Значит, так тому и быть. Она и ее предки таили в душе обиды, провоцировавшие их одновременно на бунтарство и фатализм. И одолеть ее народ мог только он сам. Издревле повелось, что именно русские в конце концов покоряли, уничтожали или в результате ломали русских.

Она значительно больше боялась Виктора, чем любого человека, которого только могла встретить на Западе.

Ее мысли, как это теперь часто случалось, перескочили на Сочи и отцовскую дачу. Ее дом в России. Безумие олимпийской стройки по большей части миновало, но вид на горы с юго-западной стороны дома изменился: на расстоянии можно было разглядеть дороги, прорезавшие лес, а зимой, когда выпадал снег, проявлялись горнолыжные трассы. Если бы отец дожил до этих дней, он пришел бы в ужас от такого зрелища. Но вид на восток не изменился, остался таким же пасторальным и первозданным, как в те времена, когда сюда на лето приезжал Сталин. И Елене казалось, что отец, несмотря на разочарование, приспособился бы. Возможно, приучился бы сидеть на террасе с восточной стороны дома, а не с западной и организовал бы свой день так, чтобы любоваться восходами, а не закатами. В Советском Союзе не выживали люди, не умевшие приспосабливаться. В постсоветской стране добивались процветания лишь те, кто обладал даром мимикрии, как хамелеон. Отец этим даром, несомненно, обладал. Но также он был человеком рациональным и дисциплинированным. В том числе поэтому Елена одновременно уважала его и любила.

И он был русским, а значит, никакие заграничные силы не могли его покорить. Единственное в жизни поражение отцу нанесла его русская жена.

Она прочитала послание из Вашингтона дважды, чтобы убедиться, что поняла все правильно. Потом в третий раз.

Ситуация складывалась недвусмысленная. Елену отзывают, ее миссия завершена. В ЦРУ согласны: «Казаки» догадались, что она переметнулась.

Внутри бушевали эмоции — нечто, совершенно Елене не свойственное. Среди них было (признание в этом далось ей болезненно — ей нравилось верить, что она выше какого-то заурядного страха) чувство облегчения, поскольку она являла собой доказательство того, насколько жесток Виктор со своими врагами. Она знала, какая тень над ней нависла. А еще ее угнетало чувство стыда, потому что она оказалась неудачницей. Она подвела своего работодателя, но что важнее — подвела отца. Ведь все это она делала, чтобы поиметь Виктора.

Волны других, путаных и бессвязных эмоций накатывали на нее одна за другой, и каждая начиналась и заканчивалась туманной дымкой, в которой терялось будущее.

Ей приказывали хватать бортпроводницу и валить. А она рискует свалить в пропасть их обеих.

Она пойдет напролом. Включит пожарную сигнализацию, как и планировала: Елена заподозрила, что Боуден раздобыла пистолет, а словить пулю на пороге номера ей не хотелось. Но дальше все пойдет совершенно иначе.

Значит, так тому и быть.

Забавно, что она только-только вспоминала о любимом Сочи. У Елены больно кольнуло в сердце, когда она осознала, что больше никогда не увидит Россию.

Синяя точка в программе слежения могла с большей или меньшей точностью показать, по какому адресу находится бортпроводница, но не могла однозначно подтвердить, сидит ли та в своем номере. Пульсирующее сердце бьется на карте, но не позволяет распознать, прячется Боуден в комнате или, например, болтается в баре.

Так что Елена включила пожарную сигнализацию на том этаже, где был номер бортпроводницы, но в другом крыле. Потом быстро прошла в нужный коридор и приступила к наблюдению, смешавшись со стайкой выскочивших из своих комнат постояльцев. Она старалась выглядеть такой же сонной. Одета она была в неприметную черную толстовку и спортивные штаны.

Похоже, все решили, что это тренировочная или ложная тревога, но большинство послушно, хоть и с неохотой, отправились к лестнице, а не к лифтам, чтобы выбраться в лобби. Многие натянули одежду, хотя и выглядели далеко не такими нарядными, как, возможно, всего несколько часов назад. Елена видела людей в синих джинсах и спортивных штанах, как у нее; незаправленные майки свободно болтались, а шнурки на кедах и ботинках были едва затянуты. Она видела шлепанцы. Она видела женщин без макияжа и растрепанных мужчин, только что вылезших из постели. Она отметила парочки, которые до пожарной тревоги явно занимались сексом, — их можно было отличить по одновременно смущенным и раздраженным лицам, а также по тому, с какой жадностью они цеплялись друг за друга. Она заметила троих детей — все девочки, видимо сестры. Младшая, лет трех-четырех, сидела на руках отца и терла глаза кулачками.