Туве Альстердаль - Тоннель

— Гавела — на Град, — перевела Марта. — Я помню те недели в ноябре 1989 года, когда мы свергли коммунистов. Я тогда училась в Праге и видела все собственными глазами. Это один из избирательных плакатов, которые мы начали наклеивать сразу после переворота, в преддверии президентских выборов. Никогда не забуду ту новогоднюю ночь, когда мы танцевали на Вацлавской площади, провожая на тот свет Маркса и Ленина. Когда мы верили, что все будут свободны и счастливы.

— Но этого не случилось?

— Зависит от того, кого вы спросите.

Она накинула мне на плечи кофту и разлила кипяток по кружкам. Я тут же взяла одну и принялась греть о нее ладони. Марта была права, я действительно замерзла. Ветер окончательно определился с направлением и, когда я шла от дома садовника, дул прямиком с севера. Вдобавок я еще не туда свернула, и мне пришлось поблуждать между виллами с садовыми участками и лающими за заборами собаками.

— Расскажите, что же на самом деле у вас случилось, — попросила она, присаживаясь рядом.

— Не думаю, что мне позволено что-то рассказывать.

— Здесь нас все равно никто не услышит. — Марта улыбнулась и постучала по столу. — Теперь уже точно.

— А что вы уже знаете?

— Что этой ночью с одним из приезжих случилась беда. Кто-то сказал, — кажется, это была соседка напротив, — что это произошло возле виноградника, и я сразу подумала о вас, но потом один учитель в школе рассказал, что этот приезжий не из наших краев. Бродяга или же турист. Хозяин скобяной лавки по соседству утверждает, что полиция уже кого-то арестовала. И это обнадеживает.

Я отхлебнула кофе, съела печенье, взяла еще одно, все это время пытаясь думать о нескольких вещах сразу. Что именно из рассказанного Мартой могло исходить от полиции, а что кому-то лишь показалось, а потом он всем растрепал. Я вспомнила, что, когда забирали Даниеля, на мосту торчала группа подростков и внимательно за всем наблюдала.

— Так, значит, люди говорят, что убили человека?

Глаза Марты расширились.

— Никто не говорил, что он умер!

— Если я вам все расскажу, в полиции сразу поймут, откуда информация, — заметила я. — Кажется, они не хотят, чтобы подробности этого дела выплыли наружу. Не знаю, правда, почему.

Марта откинулась на спинку стула и принялась прихлебывать кофе, держа кружку между ладонями и не спуская с меня глаз.

— Знаете, почему я упрямо продолжаю содержать книжный магазин, хотя уже почти никто больше не покупает книг и мне едва удается наскребать на оплату аренды и счетов за электричество, и к тому же я уже лет тридцать как назад поклялась, что уеду отсюда?

Я покачала головой, и Марта перевела взгляд на мусорные баки, серые фасады домов и небольшую кучу ржавого железного лома, сваленную в углу двора.

— Моя бабушка работала здесь продавщицей, прежде чем магазин перешел к ней, а потом ее дело продолжила мама. В семидесятые годы ее осудили за распространение самиздата, запрещенной литературы, которой она торговала из-под прилавка, и отправили на несколько лет отбывать срок в урановые шахты в Яхимове. Само собой, коммунисты конфисковали наш книжный магазин, и вместе с ним мы потеряли и квартиру, в которой жили, потому что она являлась частью магазина.

Марта показала на потолок, имея в виду верхний этаж, и я еще успела подумать, что это просто сказка — маленький магазинчик с квартирой наверху.

— Я, можно сказать, родилась здесь, над магазином. После Бархатной революции, когда моя мама была еще жива, хотя уже тяжело болела раком, нам удалось вернуть все обратно. Судебные разбирательства длились долгие семь лет, но думаю, именно это, а не химиотерапия и облучение, удерживало маму от смерти. В тот день, когда мы получили назад наши ключи, мама потребовала, чтобы я вкатила ее сюда в коляске. И это несмотря на те нечеловеческие боли, которые она испытывала. Неделю спустя ее не стало. Так что поверьте мне, я научилась держать язык за зубами.

— Это был не мужчина, — проговорила я.

Марта несколько секунд молча разглядывала меня, а потом как грохнет чашкой по столу.

— Да что ты будешь делать! Нет, ну почему это всегда обязательно должна быть женщина? Наверняка какая-нибудь несчастная проститутка из Украины или Молдавии, которой попользовались и выбросили как ненужную вещь. Через несколько лет, после того как открыли границы, у нас тут на каждом углу было по борделю, аж до самой немецкой границы. Но раз этого подонка схватили, то я очень надеюсь, что вы никуда не уедете и останетесь здесь жить.

Где-то совсем рядом послышался шум работающего вентилятора, глухое раздражающее жужжание.

— Не знаю, помните ли вы, — начала я, — но, когда я заходила к вам сюда в первый раз, у вас в магазине была еще одна посетительница. Мы с ней еще довольно долго разговаривали.

— А как же! Конечно, помню. Анной ее звали. Она часто заходит, мой самый лучший клиент за последнее время. Но вот уже два дня прошло, а я ее ни разу не видела. Может, она уехала…

Окончание фразы застряло у Марты в горле. Я увидела, как что-то полыхнуло в ней яростью, ее взгляд заметался и наконец остановился на мне. Мне даже показалось, что ее глаза утратили цвет, словно всосали в себя ту серость, что царила за окном.

— Не может быть. Пожалуйста, скажите, что это не так!

Моего молчания оказалось достаточно. Непроизнесенный ответ — это тоже ответ, отголосок эха, заполнивший собой тесное пространство подсобки. Все равно я толком ничего ей не сказала, уговаривала я себя. Фактически никто не может обвинить меня в том, что я в принципе упоминала имя Анны Джонс.

— Но за что? — проговорила наконец Марта. — Кто мог желать ей зла?

— Не знаю. Возможно, она случайно подвернулась кому-то под руку.

— Она купила у меня много книг. Несколько штук на английском в мягкой обложке и еще почти каждый день покупала открытку или две. Несколько раз я спрашивала ее, что она здесь делает, но она ни разу толком не ответила. «Осматриваю края, где прежде никогда не бывала» — так она говорила. Вы ведь ее знали?

— Нет, абсолютно не была с ней знакома.

Шум вентилятора усилился. Между мусорными баками на улице прошмыгнула серая кошка, больше похожая на крысу.

Я вспомнила про Мадам Бовари, совсем про нее забыла. Хватит ли у нее ума добывать себе пропитание самостоятельно или же она так привыкла, что ее кормят, что теперь сидит у крыльца и жалобно мяукает?

— Вот только никак не возьму в толк, зачем ее понесло к нашей усадьбе посреди ночи, — задумалась я, — или же это было на рассвете. Мне кажется, она хотела со мной о чем-то поговорить.

— Но вы ведь понимаете, что вы здесь ни при чем?

Я не ответила, потому что не знала, что лучше: сказать «да, понимаю» или же «нет, не совсем». К тому же я была убеждена, что в какой-то степени я виновна в случившемся. Именно я в тот первый раз пригласила ее к нам в гости.