Ю Несбё - «Ревность» и другие истории

Я отставил кофейную чашку и взял из вазочки конфету «Твист». С кокосом. Не самая моя любимая, но сойдет.

— Даже немного грустно, офицер, что все следы человека можно так легко и быстро уничтожить. Как будто он вообще не существовал.

Когда я потянул за концы обертки, конфета четырежды перевернулась. Я убрал фольгу, сложил ее четыре раза, провел ногтем по линиям сгиба и положил на журнальный столик. Причастие. Отпущение грехов.

Симона любила конфеты. Особенно «Твист». Один из немногих наших ритуалов: по субботам я покупал в «Киви» большой пакет конфет «Твист». Своего рода якорь семейной жизни, выстроенной на случайностях, затеях, порой совместных ужинах и, как правило, пробуждении в одной постели. Мы во всем винили нашу работу, и я думаю, все сложилось бы по-другому, роди мы ребенка. Ребенок. Помню ее потрясение, когда я об этом впервые заговорил. Я снова открыл глаза.

— Мы с Симоной были идеальной твист-парой.

Говоря это, я отчасти ждал, что офицер поднимет бровь и непонимающе на меня посмотрит.

— Я не про танец, а про конфеты, — показал я на них.

Очевидно, у полицейского нет чувства юмора.

— Я люблю лакрицу и кусочки нуги, а банановый крем ненавижу. К счастью, она любила банан, в желто-зеленой обертке, — ну вы знаете. Да, вы же… Если к нам приходили гости, прежде чем ставить на стол вазочку, мне приходилось их отбирать, чтобы на следующий день они достались ей одной.

Я думал чуть-чуть посмеяться, но эта короткая история — совершенно неожиданно — вызывает бурю эмоций. Я чувствую, как запершило горло, не собираюсь ничего говорить, но слышу, что шепчу измученным голосом:

— Мы друг друга любили, офицер. Да, даже больше чем любили. Мы были друг для друга словно воздух, мы жили благодаря друг другу, понимаете? Нет, с чего бы.

Теперь я уже почти разозлился. Я тут сижу, мысли свои изливаю, сдерживаю слезы, а у этого полицейского даже выражение лица не меняется. По-моему, он мог бы хоть участливо кивнуть или притвориться, что записывает.

— Жизнь Симоны не имела смысла, пока она не встретила меня, она чуть не погибла. Со стороны все замечательно: красота, деньги и так называемые друзья, но содержания или направления нет, понимаете? Я это называю вещевым террором. Вещи можно потерять, и чем их больше, тем сильнее страх. Она чуть не потонула в имеющемся у нее изобилии, дышать не могла. Я подарил ей пространство. И воздух.

Я замолкаю. У меня перед глазами поплыло лицо полицейского.

— Воздух. Противоположность цианиду, офицер. Он парализует клетки органов дыхательной системы, ты не можешь дышать и за несколько секунд задыхаешься. Но вы ведь это знали?

Это уже лучше. Говори о чем-нибудь еще. Сглотнув, я собираюсь с силами и продолжаю:

— Я не знаю, как она познакомилась с этим архитектором, Хенриком Бакке. Она все время говорила, что они встретились уже после того, как я съехал, и сначала я ей верил. Но друзья растолковали мне, какой я наивный, ведь парень этот почти сразу к ней переехал. Как выразился один друг, моя сторона кровати и остыть не успела. И тем не менее, офицер, — наверное, это даже странно, — на самом деле есть своего рода утешение в осознании того, что у нас все рухнуло из-за чувств к другому человеку. Что мы с Симоной оказались не из тех, что выгорают сами по себе, — просто любовь победила любовь.

Глянув на полицейского, я тут же отвернулся, едва наши взгляды встретились. Обычно я с осторожностью говорю о чувствах, особенно о собственных, но у меня внутри что-то разогналось, и остановить это не удавалось. А может, и не хотелось.

— Думаю, я обычный ревнивый парень. Пожалуй, классической красотой Симона не обладала, но было в ней нечто звериное, из-за чего ее красота приобретала опасный оттенок. Она на тебя смотрела, и тебе казалось, будто ты золотая рыбка, которая осталась дома наедине с кошкой. Тем не менее мужчины вокруг нее роились, как птички у крокодильей пасти. Что она такое с их головой проворачивала… да, вы же ее видели. Мой черный ангел смерти — так я ее раньше называл. Я шутил, что она станет для меня погибелью, что какой-нибудь ее фанатичный воздыхатель меня на тот свет отправит. Но в глубине души этого я боялся меньше, чем того, что однажды она влюбится в одного из этих своих нахрапистых поклонников. Я уже говорил — я обычный ревнивый парень.

Полицейский осел в кресле. Да это не так уж и странно — я еще не рассказал ничего, что представляло бы для следствия интерес. Но он и не остановил меня ни единым жестом.

— Однако к Хенрику Бакке я никогда не ревновал. Разве не смешно? По крайней мере, не так, чтобы ненавидеть или иметь что-то против. Думаю, вот как я на это смотрел: просто у него все точно так же, как у меня, он любит Симону больше всего на свете. На самом деле я смотрел на него скорее как на того, кто оказался со мной в одной лодке, а не как на конкурента.

Я ткнул языком в коренные зубы, туда, где застрял кокос, и почувствовал легкий неприятный укол. Полицейский молчал, стояла звенящая тишина.

— Ладно. Это не совсем правда. Я ревновал к Хенрику Бакке. По крайней мере, когда впервые увидел. Дайте объяснить. Как-то раз он позвонил мне в офис и попросил о встрече — передать кое-какие бумаги от Симоны. Я понял, что это документы на развод, и хоть это было для нее неслыханно — посылать с ними своего нового любовника, — мне стало любопытно, кто он такой, и поэтому я пошел на встречу в ресторан. Исхожу из того, что он испытывал такое же любопытство. В любом случае человеком он оказался очень приятным: вежливый, но не заискивающий, умный, но не хвастливый, а к пикантности ситуации отнесся с должным юмором. Мы взяли пару пива; когда он через некоторое время заговорил о Симоне, я вскоре понял, что с ней у него те же самые проблемы, что и у меня. Она из племени кошачьих: приходит и уходит когда вздумается, избалованная и плаксивая, а верность, если можно так выразиться, к ее достоинствам не относилась. Он жаловался на всех друзей-мужчин, с кем она проводила время, и задавался вопросом, почему она не заводит подруг, как остальные женщины. Рассказывал о том, как она приходит домой ночью — уже после того, как он ложился, захмелевшая от алкоголя и новых интересных людей, с которыми познакомилась и о которых восторженно распространялась. Между делом он спросил, виделся ли я с ней после того, как съехал, на что я с улыбкой дал отрицательный ответ. С улыбкой — потому что сообразил: вероятно, он ко мне ревнует сильнее, чем я к нему. Разве не парадокс, офицер?

Полицейский открыл рот, но, судя по всему, говорить передумал — подбородок повис. Ужасно нелепое зрелище. Вообще, я решил, что много рассказывать не буду, но даже странно, как может подействовать молчание другого человека. Сначала мне казалось, оно таило в себе угрозу, а теперь я заметил, что это не красноречивое молчание. Не то чтобы полицейский проявлял огромный интерес или слушал; больше было похоже на нейтральное никак. Отсутствие диалога, пустота, сработавшая как вакуум, всосавший мои же слова.