Катрина Лено - Не упусти [litres]

Но тогда какой смысл создавать мир, который будет исполнять любой ее каприз, и бояться этим воспользоваться?

Она вышла на задний двор и, прежде чем успела понять, что творит, распахнула дверь сарая, шагнула на яркий, залитый солнцем склон холма Близкого.

Когда Сорока попадала в этом городе, там всегда было солнечно и всегда около четырех часов дня. Конечно, она могла заставить время пойти быстрее или медленнее, это было просто. Сорока могла в мгновение ока устроить ночь, так же, как могла сделать шаг и пройти милю за раз.

Здешний зашел вместе с ней. Он возмущался, его почти человеческие руки скрестились на почти человеческой груди:

– Ну и что ты тут делаешь?

– Доказываю, что ты ошибаешься. Это мой мир, и я могу делать все, что захочу. Могу сделать столько денег, сколько надо.

– Но здесь тебе не нужны деньги. Тут для тебя все бесплатно. Ты здесь богиня.

– Но в реальном мире нужны деньги, – сказала Сорока. – Я могла бы купить себе дом, машину, целый город. Я бы купила Даль и сделала его таким же, как Близь. Я могла бы делать в нем делать все, что захочу.

Она подняла руку ладонью вверх, и на этот раз все произошло гораздо быстрее: порыв ветра, вспышка света, и в руке Сороки оказалась совершенно настоящая стодолларовая банкнота.

Не фальшивая купюра. Такая же реальная, как ручка в кармане, ручка, которую она всегда носила с собой, чтобы напоминать себе, что она сама написала свою судьбу, что все контролирует.

– Я бы на этом остановился. Я уже тебя предупреждал, что ты не всесильна.

– Но ты всего лишь часть меня, – сказала Сорока. – Ты – это то, что создала я. Так что, если ты мне говоришь, что я не всесильна, это просто мое собственное подсознание сомневается в моих силах. И я никогда от этого не избавлюсь, если не попытаюсь.

– Да, логика у тебя хорошая, но все устроено не так. Говорю тебе: ты себе навредишь, если попытаешься сделать что-нибудь еще.

– Я наврежу себе, если ничего не сделаю , – поправила она. А потом… появилась… вспышка света.

И вниз полетела еще одна купюра. И еще одна…

И еще…

Перед глазами Сороки было лишь оно: зеленая туча денег.

Она чувствовала свое торжество, силу, могущество и власть. А потом и вовсе перестала чувствовать.

И мир погрузился во тьму.

До сороки постепенно дошли две вещи: пение птицы издалека и головная боль, которая стучала в висках так, будто мозг стал слишком большим для черепа, который его окружал.

Она открыла глаза. Где бы она ни была, сейчас стоял день, и солнечный свет больше походил на нож, режущий глаза полосой раскаленного пламени. Она застонала и закрыла лицо рукой.

Она лежала на чем-то мягком. На траве в Близи? Что Сорока запомнила последним? Здешний читал ей какие-то нравоучения. Он говорил ей так не делать, но она все равно сделала по-своему, потому что это – ее мир, а какой смысл иметь собственный мир, если не можешь делать в нем то, что хочешь?

А дальше ничего. Маргарет ничего не помнила.

Она снова застонала и открыла глаза, прикрыв их ладонью.

Солнечный свет стал гораздо терпимее сквозь щелки между пальцами, но кожа от него все равно светилась красным, и было больно моргать. Не моргать тоже было больно. Было больно от всего.

Через пару секунд жалости к себе она убрала руку от глаз и попыталась привыкнуть к солнечному свету.

Сорока обнаружила, что находится у себя в спальне, хотя не могла сразу сказать, какая это спальня – в Близком или Далеком, потому что они были очень похожи.

Она снова застонала. Сорока ничего не могла с собой поделать. Казалось, что кто‐то часто колотит ее по голове кувалдой. Она повернулась налево и увидела на тумбочке стакан воды, рядом с которым лежали две кирпично‐красные таблетки ибупрофена. А рядом с ними , размером с божью коровку, лежал Здешний и смотрел на нее, словно показывая: «Я же говорил».

– Где я? – спросила Маргарет. Ее голос был не громче шепота. Она изо всех сил старалась не застонать еще раз, но проиграла эту битву.

– Разве ты не помнишь?

– Мы были в Близком…

– И ты упала. Потому что думала, что умнее меня. А это значит, что дела обстоят совсем наоборот.

– Мы до сих пор в Близком?

– Я затащил тебя обратно в дверь. Нехорошо было там оставаться в твоем нынешнем состоянии. Тебе надо отдохнуть. Набраться сил. Хотя ты бы не нуждалась ни в том, ни в другом, если бы просто послушалась меня с самого начала.

– Как долго я спала?

– Неприятно долго. Ты эффектно упала.

Воспоминания возвращались к Сороке странными вспышками. Что‐то тащило ее по полю из ярко-зеленой травы. До этого она два-три раза приходила в себя, но почти сразу же снова погружалась в глубокий, тяжелый сон. Энн-Мэри стояла над ней со стаканом, нервничала, заламывала руки и снова и снова звала Маргарет по имени.

– Где мама? – спросила Сорока. – Уже суббота?

– Суббота давно прошла, привет, она уже в прошлом. Сегодня воскресенье, моя маленькая принцесса, которая никого не слушает.

– Воскресенье? Я проспала больше суток?

– К счастью, тебя наградили эгоистичной скотиной-матерью, иначе она бы потащила тебя обратно в больницу, из которой сама недавно выписалась. Так поступила бы любая здравомыслящая мать.

– Да что ты знаешь о матерях?

– Только то, что знаешь ты.

Сорока хотела ответить, но Энн-Мэри выбрала именно этот момент и быстро зашла в комнату.

– Сорока? Мне показалось, ты что-то сказала. Мой бедный ребенок. Тебе уже лучше?

Конечно, Маргарет радовалась, что ее не отвезли в больницу, но невольно почувствовала себя… уязвленной. Какая мать позволит ребенку спать целые выходные, не задумываясь о том, что с ним что-то не так?

Сорока изо всех сил старалась притвориться, что ничего не понимает:

– Мам? Что случилось? Я уснула?

– О, дорогая, это было ужасно. Ты лежала в постели в субботу утром, вот ужасном состоянии. Вся в холодном поту и почти не шевелилась, пока я пыталась тебя разбудить, но я, по крайней мере, знала, что с тобой все в порядке. Ты сказала, что у тебя раскалывается голова. Хуже твоей мигрени я еще не видела. Помнишь, какие были у меня? Они начались, когда я была примерно в твоем возрасте, но, слава богу, сейчас, кажется, перестали появляться. Я так радовалась, что ни у одной из вас их не было, думала, что хоть одно поколение этого избежало. Бедный мой ребенок.

Но Сороке и впрямь полегчало. По крайней мере, Энн-Мэри ее проверяла. И если Маргарет действительно сказала, что у нее раскалывается голова (она не помнила этого разговора, но голова раскалывалась даже сейчас), то Энн‐Мэри считала происходящее просто сильной мигренью. Сорока помнила, что в детстве ее не пускали в комнату к родителям, потому что мама лежала с мигренью, прикрыв глаза мокрой тряпкой, чтобы закрыться от света и охладить вспотевшее лицо. В такие дни ей постоянно говорили вести себя аккуратнее, потому что Энн‐Мэри нуждалась в полной тишине.