Павел Давыденко - Ученица

Она понимала, что поступила неправильно. И что теперь делать? Воскобойниковой хотелось отмотать время назад или хотя бы забыть о «подставе», которую она учинила преподавателю. О чем она думала?

Он теперь может ее засудить. Причем легко.

Школьница торопилась домой от Хазовой. Засиделись, обсуждая случившееся и вот теперь она идет по темноте.

Деревья махали ветвями. Тени-щупальца ползли по мокрому асфальту к пятнам света фонарей. Алина прошла через центр размытого круга, и ей показалось, что она как на ладони, а из тьмы за ней наблюдает не то что один человек — сотни глаз.

Позади нее застучали шаги. Девушка обернулась, увидела надвигающуюся фигуру. Алина неловко подняла руки, будто пытаясь защититься, открыла рот, но вскрикнуть не смогла. Сумочка съехала с плеча, подошва заскользила по асфальту.

— Алина, тебя не догнать.

Крик застрял в горле, девушка поперхнулась. Будто стеклянный сосуд лопнул в груди, окатив трепещущее сердце ледяной водой.

— В-вы…

— Хочу с тобой поговорить. Не против?

— Я… не п-против.

— Тогда пойдем в машину. Ветер.

Алина застыла. Что-то не понравилось ей во взгляде историка, хоть мужчина и улыбался. До подъезда каких-нибудь двадцать метров. По спине пробежали мурашки, Алина с трудом подавила дрожь. Он что, выслеживал ее, ждал?

— Так что?

Школьница кивнула и пошла за Андреем Викторовичем.

В салоне работала печка. Тепло окутывало, туманило разум. Молчание затягивалось.

— Знаешь, я тебя понимаю, — сказал преподаватель. — Но должны быть границы, верно?

Алина молчала. Она вспомнила вдруг, как бросалась под машину, как соблазняла историка. Ее охватил стыд, и девушка не знала, что ответить.

Андрей Викторович побарабанил пальцами по рулю.

— Я не собираюсь выговаривать и тем более, угрожать тебе. Зачем? Ты и сама поймешь все, не сейчас, так потом.

— Я уже поняла! — вырвалось у Воскобойниковой. — Я конченная дура. Вы меня простите? Вы… мне так приятно быть рядом с вами, — по щекам девушки поползли слезы. — Я просто хочу быть рядом с вами.

— Прости и ты меня. Все так сложно, но… никогда не поздно исправлять ошибки, просить прощения, раскаиваться… Если у тебя есть желание, — историк хмыкнул. — А если желания нет… Что ж, судить за это человека нельзя. Я так считаю. А вместе мы никогда не будем.

— Вас… не посадят? — практически шепотом добавила Алина. Она почти не слышала, что говорит мужчина.

— Не знаю. Могут. Не так страшно сидеть, если за тобой есть вина. А если просто так… Ты понимаешь.

— Я… мы… Мы дадим все показания, которые нужно, чтоб с вас… — она запнулась, и Андрей Викторович мягко взял ее кисть: — Все нормально. Не переживай.

Она смотрела на преподавателя, щеки пылали, чуть приоткрылись губы — как нежный бутон. Историк изучал ее с усталой улыбкой. Алина с одной стороны жалела, что вообще согласилась на разговор — такого жгучего стыда она никогда не испытывала еще, с другой стороны — наслаждалась моментом, и знала, что возможно, они никогда не будут больше сидеть вот так. Никогда не окажутся в такой интимной обстановке.

Сама не зная, что делает, она схватила Андрея Викторовича за шею, и впилась в него губами, так что зубы стукнулись. Ее ноготки оцарапали кожу, под которой напряглись жилы. Историк не сопротивлялся, но Алину охватило такое лихорадочное возбуждение, что она не заметила бы даже упавший поблизости метеорит.

Девушка шумно дышала сквозь ноздри, а преподаватель стиснул ее запястье, а после резко отстранился, так что Воскобойникова прочертила ногтем по его шее.

Они уставились друг на друга ошалевшими глазами. Алина тяжело дышала, изнутри ее раздирал огонь противоречивых эмоций. Преподаватель выглядел спокойным, даже отстраненным.

Улыбнувшись, он сказал:

— Ну… Извинения приняты. Но давай этот разговор останется между нами.

Следующие несколько дней промелькнули скоростным поездом, утягивая за собой события. Вовкина мама позвонила рано утром, разбудив измученного Турку. Вроде бы даже прокляла его — половины грозного текста он пропустил мимо ушей. Потом трубку взял отец. Он попытался что-то втолковать женщине, но затея эта сразу была обречена на провал.

Потом звонили из милиции, и конечно, туда пришлось ехать, давать показания, по десятому разу произнося одно и то же. Стриженный, слава богу, делал вид, что не помнил, что вчера кричал ему в лицо этот мальчуган с синяками под глазами, впалыми щеками и царапинами. Селедка куда-то пропал — единственное, чему Турка порадовался. Хотя все равно, казалось что он вылезет, например, из сейфа, с извечной ухмылкой и тоже начнет задавать каверзные вопросы.

Чем больше открывалась картина случившегося, тем сильнее Турка проваливался в себя. Он ведь мог это предотвратить. Да, можно было сейчас себя успокаивать тем, что мол «я же предупреждал Вову», но говорить — это одно. А то, что случилось…

Турка уже привык к тревоге, мешающей каждому вдоху. Уже не замечал расстроенные струны внутри себя, за которые то и дело дергали настырные пальцы.

После того, как отец тоже дал показания, они, несмотря на усталость, поехали в больницу, и там их встретила улыбчивая мама:

— На следующей неделе выписывают, все, точно! Посевы пришли, не подтвердился туберкулез, — радостно сообщила она. Видя, что их хмурые лица лишь слегка посветлели, женщина поджала губы.

— Вы чего такие кислые? Что-то случилось?

— Да так… Ничего особенного, — ответил Турка.

— В школе проблемы?

— Типа того.

Они переглянулись, радуясь, что мама не смотрела новости по общему телевизору, не читала газет, где вовсю трубили о случившимся. Но ведь когда-то она узнает, и лишь бы тогда ее снова не положили в больницу — опять с сердцем.

— Ну да, скоро тесты у вас эти, выпускной же класс, все-таки. Ты уже решил…

Тут они с отцом переглянулись и все втроем произнесли одновременно:

— КУДА БУДЕШЬ ПОСТУПАТЬ!

И после секундной паузы, удивленного маминого взгляда, разразились смехом — очищающим хохотом. Смеялись так долго, что в палату заглянула медсестра с вытянувшимся лицом. Они махнули ей, мол, все нормально, а она неуверенно кивнула и скрылась.

После напряжение спало и они уютно беседовали по-семейному, и Турка подумал, что такого единения у них давно уже не бывало. А еще он подумал, что по сути, до вчерашней ночи, не знал своего отца. Вообще ни капельки.

Когда они с папой вернулись домой, Турка позвонил Ане, и они долго разговаривали по телефону. Аж три раза связь прерывалась из-за ограничения оператора — полчаса на разговор. Они обсуждали и обсуждали произошедшее, строили теории, под конец Турке показалось, что у него возникли мозоли на языке и губах. Он, наверное, за весь месяц столько не говорил, сколько за сегодняшний день. Главный вопрос: причастен ли Тузов к исчезновению Коновой, — оставался подвешенным в воздухе, поскольку ничего конкретного Стриженный не говорил.