Дэвид Кроу - Бледнолицая ложь. Как я помогал отцу в его преступлениях

— Неужели твой мир правда такой ужасный?

— Да, и твой тоже.

Нет, мой мир был совсем другим.

— А как насчет людей, которые делают добрые дела и не ждут за это благодарности?

— Ты дурак, если считаешь, что они ничего не ждут. Никто никому не станет помогать за просто так.

— Серьезно? И что полагается за помощь в сокрытии убийства?

Остаток пути мы проехали в молчании и подрулили к отцовскому дому уже за полночь. Я открыл багажник, и отец вытащил оттуда окровавленный вещмешок. Как отреагирует Каролина, когда он войдет в дверь?

Собрав все свое мужество в кулак и пытаясь унять дрожь, я поглядел отцу в лицо в свете уличных фонарей.

— Отец, я никогда больше не совершу ничего незаконного или аморального ради тебя. Если бы сегодня нас поймали, вся моя жизнь пошла бы прахом.

— Если ты мне понадобишься, я тебе позвоню и ты примчишься, как обычно.

— Нет.

— Черт побери, да!

Глядя, как он идет к дому, я дал себе торжественную клятву — я посвящу свою жизнь тому, чтобы доказать, как он ошибся на мой счет. Я стану его полной противоположностью.

Мой отец в день освобождения из тюрьмы Сан-Квентин, 1951.

За несколько лет, что я подрабатывал кэдди в гольф-клубе «Бёрнинг-Три», мне выпало повстречаться со многими сенаторами, президентами, послами и генералами, и я ловил каждое их слово. Приближался выпускной, и я надеялся, что мне удастся устроиться на работу у одного из них.

Благодаря близости к сильным мира сего передо мной открылось окно в мир, никак не связанный с моей личной ситуацией. Я начал много читать о Конгрессе, а в университете записался на курс политологии. Уже в первый свой год в колледже я не только прочитывал всю литературу по спискам и много дополнительных книг, но проглатывал также « Вашингтон пост» , « Нью-Йорк таймс» , « Уолл-стрит джорнал» и другие издания, связанные с политикой.

Профессия, некогда казавшаяся мне бесполезной, теперь очень привлекала меня. Я стал понимать, что навахо оказались жертвами несправедливой политической системы, а те, кто пытался им помочь, просто не представляли, как это сделать. Эти несведущие «слуги народа» напоминали мне жителей Восточного побережья, которые приезжали в резервацию, чтобы проникнуться истинным индейским духом, прикоснуться к Матери-Земле и Отцу-Небу, но оказывалось, что навахо живут в нищете, какую ожидаешь видеть разве что в странах третьего мира, и без всякой надежды на будущее. Они торопились оттуда уехать и никогда больше не возвращались.

Я рос в ненависти к Бюро по делам индейцев. Бюрократы контролировали все аспекты жизни навахо, отобрав у них свободу под тем предлогом, что лучше знают, как позаботиться о них. На самом деле все было наоборот. Наверняка существовал какой-то способ все исправить.

Больше всего тут повлиял на меня мистер Эшкрофт. Во время наших долгих вечерних бесед на индейском рынке он рассказывал мне о навахо: как их перебили, словно скот, во время Долгого пути — я уже знал об этом от Эвелин. Он говорил, что, когда навахо разрешили вернуться на их священные земли, правительство отобрало у них овец, главный источник дохода, и сожгло в ямах, а индейцы стояли вокруг и плакали. БДИ утверждало, что от овец пришлось избавиться, чтобы избежать эрозии почвы, но на самом деле следовало просто отдать навахо их законную территорию, и проблема решилась бы сама собой.

Белое правительство отняло у навахо средства к существованию и человеческое достоинство, дав взамен лишь пособия да безработицу.

— Будь осторожен с тем, что тебе дается, — говорил мистер Эшкрофт. — Именно так ты попадаешь в зависимость от своих хозяев.

Он был совершенно прав. Его рассказы помогли мне понять, почему у индейцев всегда такие печальные лица. Законы нисколько не помогали народу навахо.

Другим вопиющим примером лицемерия на государственном уровне было регулирование употребления алкоголя. Политики и бюрократы делали вид, что борются с алкоголизмом, но в то же время несовершеннолетние в резервациях потребляли спиртное наравне с взрослыми. Для них были готовы тюремные камеры и фургоны, подбиравшие пьяных на улице. Но потом их выпускали — как раз вовремя, чтобы мы с Сэмом забросали их «вишневыми бомбами». Как говорил отец, «половина докторов наук в Америке изучает алкоголизм у индейцев, но ничего не меняется, потому что никому нет дела. Правительству нужны только доходы от налогов».

Складывалось впечатление, что от вмешательства государства становится только хуже. Я хотел это изменить.

В мае 1975 года, в возрасте двадцати двух лет, я закончил Университет Мэриленда. Я намеренно не пригласил никого на церемонию, опасаясь, что отец опять закатит сцену — может, даже явится вместе с Каролиной. Лонни пришла, хоть я и не говорил ей, где состоится вручение дипломов. Она крепко меня обняла и подарила роскошную ручку «Кросс» в красивой коробке.

— Я горжусь тобой, Дэвид, — сказала сестра.

Я отклонил ее приглашение на ужин, сказав, что работаю вечером в гольф-клубе.

После того как Лонни уехала, я еще долго стоял на газоне перед Коул-Филд-Хаусом, возле футбольного поля. С тяжелым сердцем я смотрел на своих однокашников в мантиях и шапочках, в окружении родных. Молли, которая в тот день тоже получила диплом, заметила меня в толпе, подбежала, встала на цыпочки и поцеловала. На мгновение я почувствовал себя счастливым.

После того как я помог отцу спрятать труп, я старался не разговаривать с ней и всячески ее избегал. Но она не сдавалась. Взяв за руку, она подвела меня к своей семье и познакомила с братом и сестрой. Ее мама пригласила меня на ужин, постаравшись преподнести все так, будто она не знает, что больше мне некуда идти.

— Хм… спасибо, — ответил я. — Но нет, не получится.

Я оборвал разговор и отошел в сторону, смешавшись с толпой. Молли последовала за мной. Отойдя на достаточное расстояние, чтобы ее родные нас не слышали, она сказала:

— Мне жаль тебя, Дэвид.

В ее ласковых глазах промелькнуло разочарование.

— Я люблю тебя, но ты никого к себе не подпускаешь. Позволь мне узнать тебя настоящего, и ты удивишься, потому что я не перестану тебя любить.

— Это невозможно. Я не заслуживаю твоей любви, хотя очень люблю тебя. Наверняка ты найдешь кого-то лучше меня.

И я ушел от Молли — в последний раз. Мне нечего было ей предложить.

На парковке перед общежитием братства я ненадолго задержался, глядя на особняк, служивший мне домом последние три года. Потом уселся в «Рамблер», где лежала моя одежда и немногочисленные пожитки, легко уместившиеся в багажнике и на заднем сиденье. Я мог остаться и ночевать в пустом здании все лето, если потребуется, но остальные члены братства уже разъехались.