Артем Римский - Ещё слышны их крики

– Вот, – сказал повар, стараясь не смотреть мне в глаза. – По моему фирменному рецепту, особая прожарка.

Он хотел было поднять крышку, но в последний момент передумал. Однако не яства, приготовленные им, привлекали теперь мое внимание, а стакан, который он поставил на стол, рядом с тарелкой. Стакан, в котором было примерно сто граммов прозрачной жидкости. Заметив мой голодный взгляд и утешившись насчет неудавшегося завтрака, он ласково заговорил:

– Да, сынок. Я прекрасно знаю, каково тебе сейчас. К сожалению, не могу дать больше, сам понимаешь, что за этим последует. Поэтому, давай, ешь и пей, и набирайся сил.

Он вновь похлопал меня по плечу и удалился. В стакане была водка, и я сразу это понял. И в тот же миг весь мир перестал для меня существовать. Гильотина и Георг, институты и спецслужбы, память и забвение – все унеслось прочь, все затмил стакан с водкой. Не знаю, ощущал ли я когда-нибудь прежде такой голод, такую страсть, такое сладостное ожидание. Еще не сделав глотка, я уже опьянел от предчувствия того, как эта жидкость обожжет мне горло, как вызовет приятный спазм в груди, как успокоит мои нервы. В тот момент я был влюблен настолько горячо, насколько это было возможно. Влюблен в водку. Я встал с кровати, подошел к столу, снял крышку с тарелки и откусил кусок от черного, прогоревшего куска хлеба, больше напоминавшего кусок угля. Проглотив один из четырех гренков, и не почувствовав вкуса, я глубоко вдохнул, схватил стакан и двумя большими глотками выпил его содержимое. О, как же я был счастлив. Честное слово, сложно описать то счастье – настолько простым и чистым оно было. Съев еще один гренок, я вернулся на кровать, и, чувствуя наслаждение от приходящего опьянения, уснул безмятежным сном.

Как позднее выяснилось, я проспал целые сутки. Но в тот момент, когда я открыл глаза, услышав женские крики, мне казалось, что я спал всего пару часов.

– Так он здесь?! – сквозь туман в голове слышал я пронзительный женский голос. – Этот придурок здесь уже сутки и ты молчишь, отец?! Как ты мог?

Быстро сообразив, что речь идет обо мне, я вскочил на кровати и встряхнул головой, прогоняя остатки сна.

– Гребаный алкоголик, сейчас я тебе устрою веселье! – услышал я еще ближе, и в следующий момент дверь в подвал распахнулась, и я увидел на лестнице молодую женщину, чей разъяренный вид не внушал мне оптимистичных надежд.

25 марта 2017

Выйдя на улицу в пятом часу вечера, когда дождь вновь взял короткую паузу, Свен остановился на низком крыльце, огляделся по сторонам и недовольно поморщился. Достал из кармана куртки пачку, закурил последнюю сигарету, пачку смял и выбросил в урну у крыльца. Минуту он стоял неподвижно, с тлеющей сигаретой в руке, и с недовольным выражением на лице смотрел в тот конец Бургундского переулка, который выходил на улицу Иммануила Канта. Коротко усмехнувшись, он повернулся и медленным шагом побрел в противоположную сторону, в направлении улицы Сервантеса. Глядя себе под ноги и аккуратно обходя лужи, Свен в очередной раз недоумевал над тем, что с ним происходит. Он ведь собирался просто пройтись за сигаретами, но уже твердо знал, что ему не миновать сегодня улицы Мартина Лютера. Очередной приступ настиг его полчаса назад, когда в поисках предлога выйти из дому, были выкурены четыре сигареты. Уже не раз Свен твердил себе, что больше никогда не поддастся своей новой слабости, и едва почувствовав нарастающее желание отправиться на улицу Лютера, просто запрет дверь на замок и запретит себе высовываться из квартиры. Как бы ни так. В такие моменты все его мысли устремлялись в направлении книжного магазинчика, и не было никаких шансов заставить их отклониться от этого маршрута. Не было никаких шансов перебороть эту ломку и восторжествовать над искушением. Один раз такой приступ настиг его в ночное время, да еще и на работе, и парень не мог забыть тех мук, которые он испытывал вплоть до десяти часов утра, как оборотень, закованный в цепи на период своего превращения. Истекая потом и не находя себе места, он боялся, что не дождется утра, что истерика его примет характер настоящего психоза, а когда заветное время все же наступило, едва ли не в горячечном бреду он примчался к пункту своего назначения, и стоя на противоположной стороне улицы, под прикрытием рекламного щита, наконец увидел ее за окном магазина. Увидел и почувствовал, как успокаивается, как нисходит на него привычное в таких случаях умиротворение, как приходит в норму его новый мир, который он был склонен ненавидеть еще пуще прежнего, но который смог дать ему хоть какое-то подобие смысла.

Первое время эти приступы эмоционально пугали Свена, но вскоре он смог к ним привыкнуть, и теперь они его лишь раздражали. Раздражали тем, что он не мог ничего с собой поделать и не мог толково объяснить даже самому себе, почему воля его неизменно оказывается слабее этой совершенно абсурдной необходимости. Необходимости, которая внезапно становилась первостепенной, жизненно необходимой функцией, от выполнения которой зависело все его настоящее бытие. Необходимости увидеть Кристину. Девушку, в которую он вовсе не был влюблен. Во всяком случае, сам Свен не признавал за собой этого чувства, хоть и не мог поспорить с тем, что она занимает его мысли двадцать четыре часа в сутки. Но думать это одно, а невозможность перебороть желание увидеть – это совсем другое. И чем можно объяснить это желание, если нет влюбленности?

Дело в том, что в представлении Свена влюбленность означала использование любых методов и средств для того, чтобы затащить девушку в постель, и если в течение двух недель эти методы и средства не приносили желаемого результата, значит влюбленность была лишь иллюзией, ибо настоящие и искренние чувства не допустят возможности потерпеть неуспех. На протяжении двух с половиной месяцев, которые прошли с их знакомства в тот январский вечер, Свен даже ни разу не коснулся Кристины, по крайней мере, смелым осознанным движением. А если так, то согласно его доктрине он этого и не хотел. Вернее хотел, но как-то неправильно, как казалось Свену – не по-взрослому. Доказательством тому была прохладная внутренняя дрожь, часто настигавшая парня в присутствии Кристины, казавшаяся ему проявлением слабости, глупой ребячливостью. Не успокаивало Свена и то, что в его сексуальных фантазиях Кристине практически не находилось места, и как он не старался, ее образ постоянно растворялся перед его мысленным взором, словно не желая быть свидетелем моментов его слабости. Свена же эта очередная глупость, эта необоснованная стыдливость невыносимо раздражала, но поделать с ней он ничего не мог.