Константин Кубанцев - Готика. Провинциальная версия

20 октября. Часы отсчитали девять часов и шесть полновесных минут с начала суток. Обычное утро.

Дворовый пес, низко опустив морду, медленно брел прочь. Он уходил, пришибленно оглядываясь. И уж, конечно, никто не рассмотрел в последнем взгляде кобеля, брошенным через потертое лопастое плечо, его собачью усмешку.

Однокомнатная квартира со всеми удобствами? Вроде того. Одноместная больничная палата в двенадцать квадратных метров. Что еще надо? Короткий коридорчик-буфер ведет в спальную часть. Туалет расположен по левую руку. Душевая ниша – по правую. Дверь в туалет плохо пригнана к косяку и потому вечно приоткрыта. Бросается в глаза больничная кровать. Она занимает большую часть помещения. Рядом стоит больничная тумбочка с узеньким выдвижным ящичком и дверцей под ним, за неё легко встает бутылка. Уродливое кресло кажется в своем углу чересчур громоздким. Направо – раковина: фаянсовая чаша болотно-зеленого цвета. Смеситель замурован в стену. Неровные мазки цемента, будто нанесенные в агонии безумцем-художником, лежат на потускневшем металле. На крошечной полочке, закрепленной на присосках, есть все необходимые гигиенические принадлежности: пластмассовый стаканчик, в нем – зубная щетка, мятый туб зубной пасты, бритвенный станок и кусок хозяйского мыла без мыльницы. Над умывальником несколько рядов голубого кафеля и узкое, будто выдранное из салона машины, зеркало на уровне глаз. Если отступить на пару шагов назад, в нем помещается лицо. На подоконнике разместились телевизор «Сони» диаметром экрана в четырнадцать дюймов, электрический чайник, две чашки, тюбик с клеем, небольшие маникюрные ножницы, пакет сока, пара грязных граненых стаканов, блок сигарет. Еще одна пачка лежит в стороне, рядом с большой пластмассовой пепельницей.

В этой палате Фришбах живет шестой месяц.

Фришбах прикрыл за собой дверь и огляделся. Прислушался. Тихо. Не раздаются шаги, никто не дышит по ту сторону древесностружечной плиты, аккуратно выкрашенной в белый. Довольный тишиной, и сам стараясь не производить излишнего шума, он присел на кровать. Расшатанная старушка предательски скрипнула. Фришбах замер и снова прислушался. Не расслышав и на этот раз ничего подозрительного, он шумно выдохнул, затем нагнулся и вытащил из-под кровати большой черный пластиковый пакет. Из его глубин Фришбах извлек банку пива, резким движением вскрыл ее, выплеснув пену себе на руку, и жадно припал к краю. Пил он до тех пор, пока не опорожнил жестянку.

В продолжение нескольких минут он с задумчивым видом и неподвижно сидел, не естественно выпрямив спину, чуть склонив голову на бок. Казалось, он был настолько глубоко погружен в собственные потаенные мысли, что внешнее перестало для него существовать. Вдруг будто электрический разряд прошелся по его телу – он встрепенулся, расправил плечи.

– А теперь займись-ка делом, – прошептал он, обращаясь к самому себе.

Минут через десять он поставил на место последнюю плитку кафеля и оглядел результат своей работы. Центральная плитка немного выступала. Пожалуй, в глаза не бросается, решил он, всматриваясь в швы между кафелем, швы он затер зубной пастой, замешав её с пеплом, сойдет! И в самом деле, оттенок состава получился подходящим, похожим на цементный.

Фришбах удовлетворенно хмыкнул. Не раздеваясь он лег на кровать, забросил руки за голову и улыбнулся. Вслед за улыбкой, едва коснувшейся неподвижного лица, по узким губам прошла судорога боли. Через пару секунд он попробовал улыбнуться снова. На этот раз он держал свою улыбку до тех пор, пока выражение на лице не стало маской.

Чувство радости внезапно сменилось неудержимым приступом апатии. Он попробовал думать о будущем – о собственном-светлом-будущем, но скоро понял, лучше ему не становится, нет, апатия уже раскинула свой шатер, закрыв серым полотном горизонт будущего. На мгновение его охватила паника. Сжав ладонями виски, прижав подбородок к груди, он глухо застонал.

Упаковка с таблетками лежала на тумбочке. Он проглотил две. И все встало на свои места. То есть – достигло равновесия. И разум и безумие, два равно искусных эквилибриста, балансирующие на одном, туго натянутом канате, коим и было больное сознание Левы Фришбаха, не столкнулись и не вспыхнули внезапно аннигилирующем пламенем, бросив самого Фришбаха в черную бездну социальной дезинтеграции личности. Нет, напротив, Фришбах почувствовал облегчение. Безжалостные гарпии, выпущенные его тайной подругой льстивой Пандорой, только что рвавшие своими остроконечными крыльями и гарпуноподобными клювами полумрак его рассудка, на время утихомирились. Он начал засыпать. А когда богиня Геката, властвующая над приведениями и чудовищами царства мертвых, трехтелая и трехголовая, это она посылает на землю тяжкие и ужасные сны, погрузила его в забытье, первые лучи солнца уже вырвались из темноты.

Зубная паста “Жемчуг”, запачкавшая край длинного белого конверта без марки, что лежал между кафелем и штукатуркой, постепенно подсыхала, превращаясь в белую пыль.

Наступал новый день – девятнадцатое октября.

Мир опрокинулся и неумолимо сужался. Солнце, висевшее низко, вдруг стало менять форму и цвет, трансформируясь из объемистого оранжевого апельсина в нечто серое, расплывчатое, пока ни превратилось серый плоский диск – серый диск на свинцовом, отяжелевшем, будто намокшая простыня, небе. Потом этот диск стал падать. Он падал, падал и падал, и ударился о землю неподалеку от того места, где лежал Винт, но не разбился, а покатилось к нему…

Винт, отброшенный силой удара пули, лежал на обочине и смотрел на небо.

“Оно – не такое! – подумал он и поразился этому открытию, – не такое, как было летом: синим, как озерная вода; не такое, как когда-то было в Чечне: в контрастных линиях, лишь подчеркивающих размер пушистых облаков, опускающихся на верхушки гор, что покрыты не снегом, а мшистым зеленом ковром дикого леса; и даже не такое, какое он видел в Афгане: там оно было светло-голубым, почти белым, небо было белым, а горы – черными, там всегда было только два цвета: черный и белый. Даже кровь, сожженная солнцем, была там черного цвета. А сейчас небо стало другим. Что-то с ним приключилось”.

Он почувствовал, как оно легло на него всем своим весом, сдавило грудь, лишив возможности дышать.

Перед его угасающим взором чередою замелькали силуэты. Они толпились перед ним, укутанные черным туманом, как в материю, они окружали его – десятки, сотни бестелесных форм, от них веяло холодом, и он подумал, что умирает.

Второй выстрел был, по сути, контрольным.