Янис Ником - STNM. Часть «Та»

Еще один солдатский вдох, который испепелил почти половину сигареты.

«И жить».

Затянулся, как в последний раз, долго, казалось бы, уже вдыхая фильтр. После кашлянул и закончил:

«Все дело в хлорке. Ты спросишь, к чему я это сейчас, тут и тебе? А не там, другим, в каком-нибудь выставочном зале, обвешавшись динамитом? Некоторым людям противопоказано думать. Точнее, задумываться.

Ведь они не могут остановиться и доходят в своих размышлениях до края. И стоя на этом краю, им приходится решать здесь и сейчас: прыгать в новый мир или ждать, когда край сам под ними обрушится. А тем временем ветер норовит их простудить.

Идти назад – не вариант, ты уже все продумал, осталось лишь прочувствовать.

А что делать с этими знаниями? Делиться? С кем? Лишь намеками. Нельзя лишать людей пути к познанию истины, но и смотреть на них теперь как прежде не смочь. Поэтому и отводишь взгляды, поэтому и молчишь, ведь ты теперь весь здесь. В сингулярности осознанности. А в ней слишком много места для остальных, зато двоим в самый раз. Нет, слышишь меня? Нет, я не позволю себе закончить прикованным болезнью, в собственных нечистотах, неспособный самостоятельно подняться. Нет! Хлорка всему ответ!»

Но умрет он не от рака. Выпьет хлорку, когда будет понимать, что близок к своему року, когда будет слепнуть, совсем облысеет, побледнеет, не вставая с постели, будет блевать и испытывать неописуемую боль при каждом вздохе усталости, с трудом выхватывая химическим мозгом мысли, в записке напишет:

«Почему же я себя так ненавижу за любовь? За что же так люблю других? Являясь олицетворением того, чего ищу, чего боюсь найти вокруг. Она – внутри, угроза не снаружи».

Воспоминания и наваждения материализовывались, восставали против Яниса, иногда преображаясь в фантазии, мечты, или отображали совершенно чужие образы и абсурдные сны. Дразнили его, обзывали, избивали, баловали, ласкали и снова пытали.

Бывало, он проматывал все так быстро, что даже не успевал распознать хоть что-то. Случалось напротив, задерживался где-то настолько долго, что даже там все хорошее переходило в плохое. Даже в самых лучших мирах он рано или поздно забывался и случайно закрывал глаза. Даже в мирах, где все застывало до полной остановки, а после медленно, будто воздух стал желеобразным, плавно оживало.

Иногда сожалел, что не досмотрел, не дотерпел или испугался, иной раз, напротив – облегченно понимал, что спасся благодаря своему страху, и если бы задержался еще хоть на вдох, то выдоха б и не дождался. Сократ был прав про добро и зло. Все, что есть крайность, является злом.

Это длилось достаточно долго. Так долго, что можно было бы уже догадаться – ни к чему хорошему это кручение стрелок на часах времени туда и обратно не приведет. Порой ему казалось, что прошли годы, десятилетия, жизни, поколения. Секунды становились мутантами-минутами, а минуты – часами, часы же днями, те переходили в недели, и так до неприличия время раскрывало свою мнимую протяженность; в другой раз – наоборот: все ускорялось, еще чуть-чуть и взрыв! Но, как он мог заметить, диапазон распада, отклонения был не более, чем на один разряд. Как маятник, выше поля инерции не укачивало. То в будущее, то в разнообразное настоящее, то в прошлое, то в полный сюрреализм и абсурд. Вот что за юмореска? Только начал приходить в себя, как снова сходит с ума. За что? Как остановить трансляцию? Как выключить этот свихнувшийся ящик в его голове? Что опять по нему крутят?

Может это Смерть? Со своими своеобразными кадрами из предсмертного телешоу? Как там говорят? Вся жизнь перед глазами пролетает? А если ты псих, то пролетает все твое безумие…

Запах горелой пластмассы и нагретого железа отравляет воздух.

– Смотри! Видишь Кассиопею? Помнишь, ты рассказывала, как твои родители уезжали в геологические экспедиции и подписывали письма этим созвездием друг другу?

Янис руками в копоти придерживал ее голову. В потолке зияла дыра, как кусочек 3D обоев космоса.

– А вот и Большая Медведица. Помнишь, что я тебе говорил? Если ты видишь на небе Большую Медведицу – значит, я слежу за тобой. Я там, в этом созвездии, самый-самый тусклый, но это не мешает мне следить и охранять тебя в самые темные и одинокие ночи.

Космос, пожалуй, был бы самым романтическим местом, если бы там был кислород.

– Будь я Богом, я бы именно таким и сделал Рай. Пригодный лишь для избранных, но красотой которого может насладиться каждый. Пожалуйста, не закрывай глаза. Вот и звезда упала, загадаем желание? — он не сводит с ее собственных звезд глаз, до последнего, пока она не закрывает их в последний раз…

Слезы назревают в глазах искрами, он закрывает их и кричит в колодец космоса.

Переключение срабатывает автоматически.

Осознав, он распахивает глаза, пытается в панике сохранить ее фантомную голову в своих руках: «Нет, нет, нет, пожалуйста, только не это, нет, вернись, где же… да что же… нет, прошу, нет… не сейчас… ну же…»

Это была важная сцена. Очень важная. Но он не мог вернуть канал назад. Ему надо было вернуться. Перещелкать все спутниковые каналы ада вновь. Сколько же их здесь? А продолжают ли они существовать после того, как их переключишь?

M&M’s, сука. А что, если не пульт сломан? Что, если так выглядит ад? Что, если это на всех каналах? Нет, спасибо. Лучше не буду чинить пульт. Сохраню надежду, сохраню батарейки, которые, хоть и вяло, но работают во мне.

На экране вырисовывается надпись:

Крупный кадр на ее пышных губах. Тех самых губах, что соблазнили столько прекрасных персонажей жизни. Эти губы творили из героев злодеев, из злодеев – героев. Между этих губ она, аккуратно покрашенными пальчиками, просовывала в рот разноцветные шоколадные кружочки и раздавливала их своими белоснежными и стройными зубами-копьями. Во рту, будто чернильные пятна от раненного осьминога, вспыхивали шоколадные кляксы.

– Профти… Просшти… Пошалуфста, — проговаривала она, набитым разноцветного народца из глазури, ртом.

Она расчленяла их, впитывала их жизнь под музыку хрустящих костей глазури. Обрекала на смерть ради выброса липидов. «Бесплодие – побочный эффект, меня пронесет», – единственная мысль, всплывавшая в неотразимой карамели ее засахаренных мозгов.

– Я правда… Последнюю и все. Прости, я знаю. Я плохая. Я виновата. Он… Ты… вы… все.

Теперь она проглатывала их, словно таблетки, и рыдала.

С каждой проглоченной конфетой она давилась, всхлипывала, а в перерывах кричала, даже выла от боли. Но где-то в секретных катакомбах ее сердца ей это нравилось. Шесть стадий прошла она, до того, как признаться себе. Это была третья – покаяние. Но начнем сначала.