В. Рид - Самая светлая ночь

Воспоминания – нити, приковавшие смертных ко дням, давно минувшим – они завладели гораздо большей частью его существа, чем должна была быть им отведена. Они восставали картинами, сотканными из искрящегося света, из света столь ослепительно белого, что все пропадало в нем, выцветало и преображалось, но суть их оставалась ясна: насыпь щебня на дне родника, чьи воды отражают свет солнца, подобно зеркалу.

Перед глазами Дориана пронеслось утро у дома среди ароматов цветов, среди переплетенных прутьев винограда, там, где расстилаются холмы цвета охры, салатового листа и пшеницы, нежно пахнущие жухлой травой, теплом, пылью и влажной землей. И волосы, сливающиеся своей белизной с солнцем, и кожа, теплая от загара – призрак прошлого, пробудившийся и восставший, а вместе с ним еще один, от которого остались только глаза – бледно-зеленые с янтарными нитями. Они так редко возникали в его воспоминаниях, что он начинал воображать, будто их и вовсе не было. Дориан поник.

Унылой задумчивости поддался и Джонатан. Пусть в голове его и не бродили осколки воспоминаний столь яркие, но все же кое-что проскользнуло и в его холодном сознании. Видения те были, однако, лишь серым туманом в мозгу, постепенно открывающим картины, лишенные всяких чувств и вызванные не ими. Стряхнув с себя дымку былой грусти, Джонатан выпрямился во весь рост и поглядел на своего спутника, дожидаясь, пока тот очнется от раздумий.

– Вам направо? – спросил Дориан, наконец ощутив на себе его взгляд.

Джонатан кивнул, но лишь из вежливости, не желая оставлять без зонта своего спутника. Они сошли со ступеней, и туман сомкнулся над их головами, и в призрачной тени улиц, он двинулись в сторону дома художника.

12 октября 1849

Из всех чувств, доступных человеку, из всего, что имеет власть породить дружбу, Дориан и Джонатан избрали самое несовершенное орудие – безразличие. Впрочем, они – люди равнодушные и холодные – вряд ли смогли бы найти иные точки соприкосновения. Так или иначе, они быстро стали предпочитать кому бы то ни было общество друг друга.

Не желая погружаться в мысли о будущем, они еще меньше желали думать о прошлом: едва ли воспоминания о жизни, что оставила их за чертой смерти, соединившей их, были из тех, к которым стоило возвращаться. В давно минувших днях они не могли отыскать лекарство от бесконечно туманного настоящего. Они ощущали, как нити судьбы сшивают воедино их жизни, но ожидать от грядущего света было бы ошибкой. Они закрывали глаза, и видели свое прошлое, но никогда не решались заговорить о нем. Будущее, оставаясь в тени, пугало их еще сильнее.

– Дружба, начавшаяся со смерти, смертью и заканчивается. – произнес художник, едва Джонатан переступил порог его комнаты.

– Я возвращался с похорон и решил, что неплохо было бы с тобой увидеться. – сделав вид, что не расслышал предыдущей фразы Дориана, Джонатан вошел внутрь и затворил за собой дверь. – Рад, что с последней нашей встречи ты ничуть не изменился. – все же добавил он, пересекая комнату.

– Как все прошло? – Дориан обернулся, предлагая другу вина.

– После всех разбирательств, я могу вздохнуть спокойно, наконец. – Джонатан снял пальто и принял из рук Дориана бокал вина. Сделав глоток и ощутив в горле мягкий поусладкий ожог, он отставил бокал в сторону и заглянул Дориану в глаза.

– Мне хотелось бы знать, что ты имел в виду. – произнес он тихо, и взгляд его сделался совершенно невыносимым для художника. Дориан потер руки, прикасаясь к едва заметному шраму.

– Я не знаю. – вздохнул он, и боль свела его мышцы. – Это сиюминутное предчувствие вспыхнуло, оставив след внутри меня, и тут же пропало.

– Не доверяй предчувствиям, Дориан. Большего обмана и быть не может. – Джонатан в несколько шагов пересек тесную комнатку, рассматривая незаконченные картины на мольбертах. – Ты просто гений. – заключил он, но Дориан едва ли расслышал его слова. Он застыл, опустив голову, и мир исчез для него на мгновение. Его ребра сдавило предчувствием, от которого он не в силах был избавиться.

– Мне кажется отчего-то, что душа моя пронзена насквозь. – Дориан сбросил с себя оцепенение и сделал еще один глоток. – Она разбита на части, и я разрываюсь, не в силах понять, который из этих осколков мне выбрать и поместить в свое сердце. – Джонатан различил на его лице отчаяние, какого еще не видел.

– Я хотел бы помочь тебе, но боюсь, я не имею понятия, как это сделать.

– Я встал на опасный путь, и мой рассудок – я чувствую это, – мой рассудок больше мне не принадлежит. – Дориан перегнулся через подоконник, всматриваясь в туманную пустоту улиц.

– Так сойди с этого пути. Ищи другую тропу. – Джонатан положил руку на его плечо и заставил отойти от окна. Затворив окно и задернув занавески, он различил смутный силуэт, отразившийся в стеклах.

– Я бы боролся, Джонатан, – Дориан прошелся по комнате, нервно сжимая и разжимая кулаки, – я бы боролся, чтобы сохранить то, что мне дорого, но разве мне дорого хоть что-нибудь? Ничто не имеет цену, когда ты так одинок. И ты, Джонатан, – Дориан встал напротив друга, – знай, если я совершу нечто ужасное, это будет означать, что я осознанно выбрал неверный путь. И тогда тебе придется меня оставить.

– Конечно. – Джонатан опустился на стул, выжидающе наблюдая за движениями художника. – Что-то еще? – спросил он, замечая, что мысль его друга была не закончена.

– Я доверяю тебе, Джонатан. – произнес Дориан, наконец, и это далось ему с большим трудом. – Но не оттого ли, что мне все-равно, кому доверять? – Он поднял на него глаза.

Джонатан покачал головой, не находя ответа, и Дориан встал у окна, молча всматриваясь в затянутую сумерками каменную стену дома напротив. Единственное окно, слабо освещенное, чуть мерцающее за пеленой вечернего полумрака, притягивало к себе его взгляд. И он забыл о существовании мира, завороженно всматриваясь в трепещущую светом глубину, и осколки души по очереди примеряло его сердце, пока один из них не погрузился в него сквозь силу, наполняя кровь холодом и тьмой.

16 октября 1849

Середина октября принесла с собой необычайные для Эдинбурга заморозки и непогоду. Одни холодные беспросветные дни сменялись другими такими же; солнце появлялось редко, и тучи словно застыли на небосклоне неподвижной нефритовой плитой. Холода эти и ненастья были столь необыкновенны, что казались навеянными сверхъестественными и всемогущими силами. Никогда еще осень не навевала столь безумную тревогу и печаль столь всепоглощающую и черную.

Любое неутолимое жизнелюбие настигала порча горькой печали, и человек увядал, что нежный цветок на снегу. Всех и каждого изъедал ледяной огонь безумия и отчаяния, взявшегося из ниоткуда и леденящим своим кипятком затопившим души, разогревшим язвы. Существование превратилось во всепожирающую лихорадку, и каждая человеческая мысль, казалось, была отравлена невероятным по своей силе желанием скорейшей смерти, и едва ли не каждый готов был принять ее, какой бы мучительной она ни была.