Сен Сейно Весто - Сумерки эндемиков. Сборник фантастики

Комбинируете обе переменные, набор упомянутых голов и их склад, – и получаете Новую Версию Истории. Это именно то, чем занималась история раньше.

Конечное число голов в изложении соседа варьировалось от одного этапа к другому. Все поголовье у него в целом и частном сводилось к: головы торопливые, головы холодные, головы скептические и головы пессимистически настроенные к чему-то конкретно одному либо, чаще, совершенно к чему бы то ни было вообще. Я слушал его без всякой радости, сосед бывает иногда трудно усвояем со всеми своими информационными вывертами, к тому же я был занят мучительными раздумьями, куда бы разумнее выглядело разместиться на ночь на этот раз, под навес на веранду или же под крышей у окна. И в общем то, зря, возможно, послушать стоило. Я не мог бы сказать определенно, что понял его во всем и вполне, но что-то там было, какое-то послесловие. Случайные сумерки на воде, которых давно нет. Что-то неприятное. Правду делает неприятной готовность к жертве. Не помню, кто это сказал. Сосед не говорил что-то исключительно новое, чего не говорил раньше, но посылки ко всем последующим событиям теперь выводил какие-то странные. Я помню еще время, когда официально было объявлено о наступлении периода «Ознакомительного затишья» в фундаментальных космических исследованиях, позднее даже получившего название «Стратегии неоперативного вмешательства», когда все вдруг кругом стали демонстрировать редкую обязательность едва ли не во всем, способном повлечь хоть какие-то отдаленные последствия.

Тут было что-то новое. Целый ряд концепций, казавшихся ранее чрезвычайно смелыми, жесткими, громкими и историческими, прошли в жизнь как-то уж совсем буднично и неприхотливо, по-деловому, без этих всяческих трагических недомолвок и шумных, на полмира, праздничных пожеланий дальнейших успехов. Ситуация еще позднее напоминала то, как если бы кто-то в окопе дальнего рубежа, надвинув на самые глаза козырек испачканной в земле каски и низко согнувшись, щуря мужественный взгляд и крепко сжимая челюсти как бы в ожидании того, что могло произойти в любую минуту, был готов прямо сейчас, в едином рывке, вот так же сжав зубы, уйти вслед за тем, кто уже ушел и кто сейчас там, один, далекий, беспристрастный и открытый всем космическим ветрам; и вот он осторожно расправляет напряженные плечи, непослушной ладонью утирая пересохшие потрескавшиеся губы, а то, чего он ждал, к чему готовился и шел всю жизнь, было занято чем-то другим, то ли где-то заблудилось; и он расслабляет мышцы лица и переводит дыхание, не замечая, как с обшлагов каски стекают струйки песка, и кто-то рядом тоже поднимает голову, и в прищуренном взгляде тоже ничего, кроме обычного холода и недоверия, кто-то откашливается чужим голосом и тоже не сводит взгляда – а поверх камней дальше, там, где тот, далекий и открытый всем ветрам, полный глубоких судьбоносных раздумий, вместо того чтобы заниматься делом, сидит, опершись рукой о чужой непроницаемый горизонт, собирает песок в горсть, поднимает и рассеянно смотрит, пропуская сквозь пальцы и пуская на ветер длинный дымный пыльный след… Космос оказался терпимым к присутствию человека.

И даже не терпимым – космос, вопреки ожиданиям, оказался невероятно, просто космически к нему равнодушным. Еще не выйдя за порог дверей привычного мира, чтобы толком осмотреться, человек успел нагрести к ногам и награбить к пьедесталу своего любопытства столько, что требовалась некоторая пауза, некоторый период вдумчивого созерцания, чтобы как-то прийти в себя, привести все это в соответствие с устоявшимися представлениями и чувствами. Очень скоро начали поговаривать немного-немало как о Глубоком Кризисе в концептуальности современного мировоззрения и вообще всякого поступательного развития, когда выяснилось, что даже человеку с его беспрецедентными способностями усваивать и сохранять обычный рабочий настрой понадобится какое-то время, чтобы в сколько-нибудь приемлемой форме это усвоить хотя бы часть и решить, как быть дальше.

Сразу же нашлись расторопные умы, немедленно набросавшие примерную схемку и тут же на полях подсчитавшие, что только на то, что уже есть, понадобилось бы до двадцати тысяч лет лишь на предварительный этап освоения и изучения, не включая даже сюда всё на статусе Независимых культур. И теперь, поскольку энергоресурсов заведомо ни на что больше не хватало и ввиду качественно иного измерения, было официально объявлено о концепции прогрессивных уровней сознания и, стало быть, наступлении посткосмической эры: Осмотреться, Задуматься, Перевести дыхание и Не ошибиться. Переводить дыхание предполагалось достаточно долго. Особого ажиотажа, впрочем, не получилось, все были заняты кто чем, обычными неотложными делами, катастрофическим износом оборудования, невероятными климатическими условиями, довольно будничными смертельно надоевшими уже всем скандалами по поводу дефицита снабжения, невостребованности локальных фондов, нескончаемыми склоками по рабочим вопросам, войнами лабораторий, так что какие-то официальные пертурбации в эволюции идеологии были встречены кое-где больше с некоторым недоумением. Подчеркнутая неприхотливость и сдержанность в жизненных вопросах воспринималась теперь чуть ли не как отличительная генетическая черта всех; здравый смысл стал путеводителем по мирам сюрреализма; оправданный ситуацией серьезный риск был нормой приличий; экстремальность условий – едва ли не исторической средой обитания. Это не могло не оставить следов.

Как бы то ни было поначалу, скоро все свелось к тезису старой мудрости: Осмотреться, Не ошибиться, Десять раз все взвесить и Осмотреться еще раз. Человечество стало весьма чувствительным к новым ошибкам, бережным к самому себе и на редкость благоразумным. Человечество соревновалось само с собой в степени благоразумия. Человечество теперь просто потрясало своим благоразумием и предусмотрительностью, стоило сейчас лишь появиться на горизонте одной скептически настроенной голове и надрывно, с болью в голосе вопросить, что же это мы, чесать всех пирамскими гвоздями, делаем, – как былой ажиотаж спадал, все озабоченно, стараясь не наломать лишнего, собирались плотнее вместе, потирая затылки и с трагическим выражением на лицах сейчас же принимались размышлять, что же это мы, в самом деле, делаем. Еще бы не быть благоразумным. Синдромом благоразумия человечество тоже занемогло не вдруг, любой архитектоник науки, говорил сосед, не задумываясь, с ходу мог бы привести с десяток доводов, чего бы ему, человечеству, в конце концов однажды не поумнеть. Неприятности, от едва заметных до недвусмысленных симптомов, случались тут и там, оно едва не вымерло в один прекрасный день, когда нормальная бактериальная среда человеческого организма без всякого предупреждения преодолела гематоэнцефалический барьер, давно заниженный цивилизацией, за которым открывалась прямая дорога к мозгу.