Сен Сейно Весто - Сумерки эндемиков. Сборник фантастики

Тут очень хотелось бы закончить так, говорил сосед: «Селекция началась». Непритязательно и жизнеутверждающе. Ни черта она тогда не началась, этого было слишком мало и слишком не вовремя, чтобы выжить. Хороший вопрос: если собрать вместе оплоты добродетели, дать им все необходимое и перестать им мешать, то как много времени нужно, чтобы они вышли из-под контроля?

Изначально в целях гарантированного сохранения генофонда живого предполагалось отвести под заповедники до сорока процентов территории Земли. Реакция, похоже, началась, когда площадь зеленых зон достигла десяти процентов от общепланетарной площади.

Антагонизм между урбанистическим сознанием и теми, кто всю жизнь проводил в заповедниках, был, по-видимому, заложен сразу, этому не сильно даже смогло противодействовать то обстоятельство, что один мир произрастал как бы в изолированности от другого: слишком не подходил образ жизни один другому, слишком они были разными, представители одного и другого не соответствовали взаимным мировоззрениям и вкусам, словно представители разных временных слоев, теперь их можно было различить даже внешне. Все заповедники осуществляли на практике один и тот же сценарий неприметного сосуществования, стараясь не усложнять себе жизнь. На протяжении длительного периода они проводили эту свою политику так тихо, даже вкрадчиво, что идея сохранения генофонда на каком-то промежутке событий оставалась популярной даже на уровне правительств. Однако вскоре, после принятия исторических «Хартий Культур», вошедших в обиход как «Права Двух», прежний ажиотаж бесследно исчез, заповедники стали привлекать совсем другое внимание и отражать совсем другое понимание реальности. Все чаще на самых разных уровнях раздавались голоса, требовавшие восстановить в правах здравый смысл и принципы демократии, ликвидировать противоречащий духу свободного равноправия режим непонятной избирательности, провести немедленную дезинфекцию зеленых язв на теле цивилизации, прижечь рассадники зеленого фашизма, открыть границы и предать наконец чистилищу общественного мнения то, какая аристократическая евгеника произрастает у общества под боком без присмотра и какую элитную заразу тут выводят еще. На этом фоне даже прошедшие по мировым каналам связи сообщения о снижении продолжительности жизни среднестатистической женщины до уровня семидесяти-восьмидесяти лет не оставили какого-то особого впечатления и отзвука. Внешне все выглядело довольно благопристойно и тихо: каждая такая зона, какой бы незначительной она ни казалась, начинала всегда с того, что объявляла себя «зеленой» и свободной от химического производства в любых его формах, – вслед за чем подавляющему большинству населения предлагалось переместиться за ее пределы на таких выгодных условиях, что мало кто мог устоять. «Устоявшие» же в свою очередь подпадали под такой прессинг и оказывались в зоне отчуждения такого уровня, что в конце концов всякая зона приобретала вид один и тот же: дикий и неухоженный. Нанотехнологиям тогда еще только предстояло сказать свое слово.

По замечаниям исследователей, в широком сознании массового представителя бетонных городов чуждые и мрачные обитатели заповедных зон остались некоторым образом прочно связанными с идиомой: «Человек – дитя ледникового периода». Именно в таком виде; и это было странно, поскольку к какому-либо прилюдному постулированию лозунгов, распространению учений и вербованию последователей гомены – или интрагому, как называли себя сами обитатели заповедников – никогда особо расположены не были. Ни один из них не считал нужным афишировать свою принадлежность и происхождение, окажись он по редкому случаю во Внешнем окружении. К тому времени никто не мог поручиться, что всякий заезжий незнакомец был именно тем, за кого себя выдавал. В том ключе, что сомнения начались, и они стали влиять на политику отдельных правительств. В конце концов, экология экологией, но не увлеклись ли Объединенные Нации частным экспериментированием?

Естественно, на диалекте гоменов та же идиоматика, скорее всего, выглядела иначе. Между тем обычные до настоящего времени трудности психолингвистики как-то неожиданно стали температурой дня. Дело могло объясняться тем, что те у себя во внутреннем пользовании употребляли иное летосчисление, отличное от общепринятого, где за исходную точку отсчета для всех последующих культуробразующих пластов Антропоцена бралось время как раз исхода последнего ледникового периода, имевшего, на их взгляд, последствия, которые трудно уже было бы переоценить для эволюции вообще человека как вид. И тогда в самом содержании идиомы можно легко усмотреть общий негативный оттенок и просто желание доступным способом задеть. Однако весь круг недоразумений тем не исчерпывался.

Если сказать только, что одни, в отличие от других, придерживались некоего монотонного принципа взаимодействия со средой, оставаясь несгибаемыми адептами здорового образа жизни и экологии сознания, значит не сказать ничего. Тогда уж правильнее было бы исходить из того, что такая непонятная устойчивая наклонность к одному образу жизни из одного поколения в другое удивительным образом впечатывалась в генах. Как то происходило в действительности, не скажет уже никто, сами интрагому не вступали ни в какие дискуссии и не занимались каким бы то ни было видом пропагандирования взглядов. Все же, если бы возникла необходимость в некоем отправном моменте и точке опоры, из чего следовало бы исходить и гвоздить построения дальше, наиболее расхожим тезисом в заповедной среде могло быть понимание того обстоятельства, что: общество стало вакцинозависимым, все, что еще можно сделать в такой ситуации, это любыми средствами повысить устойчивость организма во враждебном окружении бактерий.

И они его повысили. До такой степени, что ожил и пришел в действие механизм естественного отбора – того самого, о котором организм человека и, важнейший фактор, генофонд цивилизации забыли давным-давно. Впрочем, на деле отбор тот никогда не был до конца естественным, им явно манипулировали. Как бы то ни было, очень скоро стало ясно, что эксперимент удался по крайней мере на часть. До тех пор, пока существовали Зеленные Территории, эволюция пробовала себя в неофициальном качестве. Хотя массовому потребителю бетонных колоний об этом еще только предстояло узнать.

Внешне мотив несовместимости лежал в различиях систем ценностей. Понятие «болезней», «больных привычек» «больного человека», «болезни духа», «наследственная лень тела», «грязь», «грязное», от чего всякое минимально привлекательное будущее предполагалось как бы быть свободным, для одних были в достаточной степени пустым звуком, для других – нет. Брезгливость может быть естественной, но она так же легко становится опасной. Как только массовый потребитель разглядел в интрагому другого , началась реакция.