Анастасио Д. - Смертельный сеанс. Миссия в Вашингтоне

Курт с семейством тоже собирался переехать в новую столицу примерно через полгода. Он откровенно сожалел об этом, поскольку, по его словам, успел влюбиться в живой, вечно бурлящий Рио-де-Жанейро. Обзавелся множеством друзей и знакомых среди неунывающих местных жителей – «кари ок» – и его пугало неизбежное переселение в чопорный город дипломатов и «белых воротничков».

– Я привык, например, постоянно видеть, словно парящую в небе, гигантскую статую Христа-Искупителя на вершине горы Корков аду. Кстати, знаете ли вы, друзья, почему каменный Христос замер, широко раскинув руки? Здешние шутники утверждают, что он приготовился зааплодировать, как только горожане начнут когда-нибудь работать. Но этого не произошло до сих пор, да и вряд ли господь вообще дождётся от них такого подвига…

Однажды Курт и Марта пригласили своих новых друзей отобедать в загородном ресторане-шураскар ии «Га ушу». По их мнению, грешно прожить в Бразилии хотя бы неделю и не отведать знаменитого жаренного на шампуре мяса – «шур аску». «В Европе такое блюдо не приснится и в самом счастливом сне», – заверил Курт.

И он оказался прав. Ни Вольфгангу, ни Татьяне, умевшей, кстати, прекрасно готовить, ещё не доводилось насладиться так замечательно поджаренной, сочной говяжьей вырезкой. И в таком количестве. Вот только местное пиво заметно уступало баварскому.

Неизгладимое впечатление на них произвёл толстенный бразилец за соседним столиком. Он оказался единственным посетителем ресторана, сумевшим поглотить весь ассортимент «шур аску-а-род изиу», то есть, «шашлыка вкруговую». А это двадцать четыре немаленьких порции различного мяса и всего-то примерно за десять долларов! Кстати, еда для детей клиентов, заказавших такой шашлык, включена в счёт, и лишь за напитки надо платить отдельно.

Переведя дух и освежившись очередной кружкой пива, обжора сделал знак официанту в костюме пастуха-га ушу с красным платком на поясе, чтобы тот повторил заказ. Стартовал новый круг, теперь уже бесплатный для клиента, как и рекламировало заведение в надежде, что такой Гаргантюа вряд ли когда-либо отыщется среди посетителей.

В машине Курта по дороге домой от души смеялись над прожорливым толстяком.

– Как полезно ходить в такие заведения в Южной Америке, – задумчиво сказала Татьяна. – А то мы с мужем почти разучились смеяться – всё никак не можем забыть одну трагическую историю…

Вольфганг кашлянул и выразительно посмотрел на жену. Она поняла свою оплошность. Но Курт и Марта тактично воздержались от расспросов и продолжения темы.

Монолог о злополучном советском кинотеатре вырвался у Вольфганга сам собой, когда они с Татьяной уже несколько месяцев жили в Бразилиа, и ему пришлось слетать в Рио-де-Жанейро на пару дней по делам.

Почему не сдержался и проговорился, зачем его потянуло на откровение с мало знакомым, в сущности, человеком, да ещё иностранцем – представителем так называемого социалистического лагеря!? Разумного объяснения он не находил и сильно злился на свою болтливость.

Потягивая холодное пиво за круглым вращающимся столом «сервежар ии» на проспекте Атлантика, он вдруг признался Курту, что его давно мучают угрызения совести за одну роковую ошибку. Нет, даже за преступление, совершённое в молодости по глупости и из необузданного чувства мести. И что теперь он многое отдал бы, чтобы искупить вину перед Татьяной и её соотечественниками.

Тот деликатно, чтобы не смутить собеседника, поинтересовался:

– А ты не преувеличиваешь? Неужели «ошибка молодости» так ужасна и трудно исправима? Не проще ли в этом случае постараться забыть о ней раз и навсегда? Зачем отравлять себе жизнь, посыпать голову пеплом, если сделать уже ничего нельзя. Как говорят умудрённые опытом люди, «никогда не жалей о содеянном»…

И тогда Вольфганга прорвало – он рассказал в подробностях всё, как было, надеясь хоть немного облегчить угнетавший его тяжкий груз.

Курт выслушал подробную исповедь внимательно, не перебивая и не задавая уточняющих вопросов. Оставался бесстрастным, не стал ни упрекать, ни утешать или сочувствовать. После беседы нисколько не изменил своего доброго, приветливого отношения. Уже за одно это Вольфганг, вскоре пожалевший о своей мимолетной слабости, был признателен новому другу.

Молодая бразильская столица – творение гения знаменитого архитектора Оскара Нимейера (многочисленная немецкая община в крупнейшей стране Латинской Америки гордилась тем, что он – потомок их соотечественников, хотя и коммунист, не скрывавший принадлежности к преследуемой и действовавшей в подполье партии), – росла, как на дрожжах.

Работы было много, и доходы новорождённой компании радовали – не столько Вольфганга, сколько его патрона, не скупившегося на хвалебные телеграммы, присылаемые по телексу. И всё-таки они с Татьяной скучали по Германии, да и по европейской культуре, искусству, стилю жизни. В своём небольшом коттедже с бассейном, садовником-мулатом из северо-восточного штата Сеар аи чернокожей служанкой, действительно чувствовали себя, как в золочёной клетке. Это ощущение усиливалось, когда они вспоминали не только Бремен, но и пёстрые шумные улицы Рио-де-Жанейро.

Иногда, словно размышляя вслух, Татьяна вздыхала: ещё не поздно завести ребенка; сын или дочь сделает их беспечное пребывание за океаном более осмысленным, оправданным и во всех отношениях полезным.

Но муж был непреклонен. Он твердил, перефразируя известное высказывание французского писателя-пилота Антуана де Сент-Экзюпери: «Мы в ответе за тех, кого породили».

Вправе ли они дарить мимолётность бытия новому разумному существу? Жизнь, по убеждению Вольфганга, не такая уж привлекательная штука, а скорее даже наоборот. В окружающем мире столько жестокости, бессмысленного насилия, не говоря уже о кричащей несправедливости. Судьба каждого человека соткана из драм, щедро разбавленных трагедиями, и очень скупо, дозировано – удовольствиями и радостями. Есть ли у них моральное право обрекать будущее горячо любимое дитя на быстротечный период борьбы и страданий, сдобренный редкими моментами счастья? Жена неуверенно возражала, но в глубине души была согласна с подобным умозаключением и не настаивала на воплощении своего то пробуждавшегося, то затухавшего материнского инстинкта.

Тем временем на гигантском пустыре, отведённом под посольства, кипела работа. Росли и хорошели сверхсовременные, нередко вычурные, разностильные здания иностранных дипломатических миссий. Микрорайон мог войти в «Книгу рекордов Гиннеса» как крупнейшее в мире средоточие архитектурной эклектики.