Алекс Лоренц - Соня. Первый роман трилогии «Хоррор русского захолустья»

4

Еще один урок прошел. Обществознание. Она недоступна…

5

В начале урока русского заявилась наша новая классуха – физручка Ирина Викторовна. В спортивном костюме, рожа кирпичом – все как положено. Почему-то с тремя полицейскими. В штатском, но я сразу просек, что полицейские. Что-то стала говорить на ухо учительнице русского. Я толком не расслышал. Только слово «пропала». Поначалу значения не придал.

А потом думаю: вдруг они про Соню?!

И смотрю на ее пустой стул. Все остальные в классе присутствуют, одной Сони нет. И русичка вместе с физручкой тоже на этот стул пялятся.

– Дети, – спрашивает классуха, – а вот эта девочка… – Имя пытается вспомнить. – … она сегодня была? – И на стул ее указывает.

– Девочку Соня зовут, – тявкаю с места. Эта тетка нас никак по именам не запомнит.

– Ну да, Соня, – вспоминает.

Однокласснички мотают бошками: мол, не видели сегодня Соню. Я помалкиваю.

Полицейские на мне взгляд задержали. Не то чтобы с подозрением, но как-то, млять, недобро.

6

В моей голове рисуется стремная, гадостная донельзя картина.

Соня лежит в канализационном коллекторе – изуродованная, в порванной одежде. Позеленевшая. С остекленелым взглядом. Ногти содраны, пальцы в крови, грязи и водорослях. Юбка задрана, трусики порваны.

Ее насиловали. Несколько мужчин. Много раз подряд. Несколько пьяных уродов. Поймали в подъезде, затащили за гаражи, попользовались – и скинули в люк.

Ноги переломаны, руки. Ребра торчат наружу.

Она слегка припухшая.

И чертов остекленелый взгляд…

7

Они на меня смотрят. Как будто что-то хотят сказать. Как будто это я ее убил.

Кстати, почему сразу «убил»?..

Я вздрогнул: мой телефон на столе завибрировал. Я покосился на экран. Номер скрыт.

…Кто вообще сказал, что она мертвая? Может, просто свалила из дома на денек? Решила развеяться, все дела. Мало ли, какая хрень этим бабам в голову взбредет.

Чего смотрите-то, отцы?

8

– А вот этот… как его… Андрей. Шапарев. Это ее парень. – Физручка, сучара, сдала. Чувствую себя преступником. Как будто я ее укокошил и съел. Соню, в смысле, не физручку…

Нет, никогда ты, Ирина Викторовна, не станешь нашим настоящим классным руководителем. Вот Кирилл Александрович – это да-а-а-а-а-а-а, охренительный был чел.

Господи… С пятого класса он нас учил. Любили его, как отца родного. Кирилл Александрович Мельников. Где он теперь? Ни одна сволочь не говорит. Прошел слушок, будто в психушку упекли, а там он якобы помер.

Не, я понимаю, конечно, чутка странноватый тип был. То ноги на стол показно положит, то черный юмор из него фонтанирует. Но это было прикольно. За это обычно в психушку не забирают, мне кажется. И мы его уважали, этого не отнять. Только в класс зайдет – тишина мертвецкая. Хотя никто не боялся. Не у каждого учителя так получается.

А эта баба, Ирина Викторовна, меня рил бесит, сука. Какая-то на серьезных щах не в меру.

– Кто, вот этот?

– Нет, вон тот, за задней партой, с наушниками.

– Пройдем-ка с нами, молодой человек, – говорит один полицейский. С усмешечкой такой злобненькой.

Не к добру это, ребятки, не к добру.

Я сижу.

– Встань, когда с тобой взрослые разговаривают! – говорит классуха грозно.

Встаю.

– Ты почему так одет?

Потому что, млядь.

– Почему в школе в джинсах?

Чтоб ты спросила, млядь.

– Ладно, это вы потом решите, – полицейский. – Пройдем-ка с нами, дружочек.

Дружочек, млядь…

Делаю шаг, он мне:

– С вещами.

А вот это уже рил как угроза звучит.

Собираю по-быстрому пожитки, беру рюкзак. Выхожу из класса. Одноклассники помалкивают в тряпочку. И чувствую, как следят за мной глазами. Все уже, сука, видят во мне виновного в чем-то. Точнее, не в чем-то, а в убийстве.

Мои шаги – как адский молот. И все бошки в мою сторону медленно так поворачиваются. Две училки, менты, одноклассники – все. Пилец.

9

Знаете такую хрень – типа, когда тебя в чем-то подозревают, начинаешь вроде как и сам себя подозревать? Вот это оно самое и было.

Выхожу из класса, снаружи никого – пустой коридор. Теряюсь во времени и пространстве. И позади все молчат. Как в вакууме.

Я стопарюсь. Знать не знаю, что дальше делать, куда идти. Меня мент в спину легонько подталкивает, говорит:

– В учительскую.

Ноги как будто деревянные.

– Иди, иди, – подгоняет.

Иду по пустому коридору, а позади шаги всех вот этих вот. Ломаная коричневая линия отделки скачет по стене вверх-вниз. Поджилки трясутся. Такое ощущение, будто по моей походке этим людям все понятно. И классухе, и полицаям. Они чувствуют мой щенячий страх.

Попадос, ребята.

А вдруг меня сейчас обвинят? Вот только в чем? Кто б знал…

А Соня между тем лежит в канализационном коллекторе. Изнасилованная и убитая. Кругом грязь, вонь, нечистоты. Насекомые, черви всякие. Крысы бегают, отрывают от нее по кусочку. Ее волосы всегда были прямыми и чисто вымытыми, а теперь скомканы. На них налипли куски какого-то гнилья…

Захожу в учительскую. Они – следом. Как будто особо опасного заключенного препровождают в камеру.

За задним столом сидит наша биологичка, проверяет какую-то писанину. Ее просят выйти. Она глядит недоуменно поверх очков. Типа, вы кто такие и какого ляма тут командуете? Потом смекает: лучше делать, как говорят вот эти грозные дяденьки в штатском. Начинает рассеянно шарить костлявыми руками по столу. И одновременно на меня поглядывает, опять поверх очков. И взглядом как будто спрашивает: ты чего такого натворил-то, Шапарев?

Она такая, вся на нерве, пытается разобраться, что взять с собой, а что нет. Закидывает какие-то вещички в сумку. А я смотрю на нее, на чем-то ж надо задержать взгляд. И физручка тоже на нее смотрит. И полицаи, все трое. Неподвижно. Картина маслом.

И так с минуту. А кажется, будто лет сто.

Наконец, биологичка выходит из учительской.

– Инна Валерьевна… – начинает было опер (или кто он там по званию, я не разбираюсь). Но физручка его прерывает:

– Викторовна.

– Пардон. Инна Викторовна…

– Ирина.

Упс.

Лицо у опера такое, как словно какашку скушал. Наверное, думает: вот же наглая физручка.

– Ирина Викторовна, стойте снаружи и никого сюда не впускайте, – приказным тоном.

Эта стоит с разинутым ртом, всем своим видом как бы говоря: я тебе что, подчиненная?

Я кошусь на настенные часы. У них целых сорок минут до конца урока, чтобы меня пытать, загонять иголки под ногти, заливать в горло горячий свинец. Да и просто избивать, как боксерскую грушу.

– Ну, чего стоим?

– Ничего, – буркнула она и скользнула за дверь.

Эти трое на меня глядят как на дурака.

– А ты чего встал? – говорит один. – Садись давай. В ногах правды нет. Хе-хе!