Влад Костромин - Кукушкины слезки

– Зачем?

– Этого я не знаю. Инструкции должен был дать связной.

– Юлиан Семенов отдыхает.

– В Карловке мы должны были встретиться со связным.

– Ты меня случайно за нос не водишь, сын Синая?

– Нет.

– Как узнать связного?

– Не знаю, он должен был сам на нас выйти.

– Что же с тобой делать? – встал, забрал табурет, переставил к столу. Начал чистить сушеного окуня, задумчиво глядя на Ури. – Сдать нынешнему КГБ или как они сейчас называются? Сдать и пускай с тобой разбираются? Ну так два трупа же за дверью лежат…

– Я никому не скажу, клянусь!

– Все так говорят… И оставлять тебя нельзя: один не усторожу. Либо сбежишь, либо меня кокнешь. М-да, дилемма, как говорит учитель математики.

– Отпусти меня, – Ури просительно заглянул в глаза.

– А ты мне потом пригодишься? – усмехнулся горько. – Жизнь не сказка, она страшнее. Вы на машине?

– Да, возле ворот стоит.

– Как нехорошо. Полдеревни уже ее приметили. Неосторожные вы, – попенял пленнику, – непрофессионалы. Кто же в наши деревни так вламывается?

– Мы же думали, что вместе с вами выйдем, все тихо – мирно.

– А ежели бы не смогли врасплох захватить? У меня ведь и карабин имеется.

– Мне сказали, что вы будете в бане, а в баню с собой никто карабин не потащит.

– Итить-заплатить, – удивился Александр Степанович. – Кто же такой умный?

– Я их не видел, инструкции были напечатаны на бумаге. Но они даже про то, что у вас будут раки, знали.

Александр Степанович задумчиво посмотрел на раков. Неведомый противник слишком уж проницателен. Или… или сам и организовал все это: пиво и раков. Да и среди местных кто-то мог присматривать… Посмотрел на коробку импортной рации.

– Где вторая?

– В машине… – отвел взгляд, – в машине оставили…

– Почему тогда эту не оставил?

Ури молчал.

– Вам же кто-то отсюда сигнал подал, – уверенно сказал Александр Степанович. – Так?

Ури молчал, затравленно глядя в пол.

– Интересная штука, – Александр Степанович взял пистолет, навел на пленника. – Громко стреляет? Ну да и ладно, молчи, – отщелкнул предохранитель и надавил на спусковой крючок.

Хлопок, колено Ури взорвалось кровавыми каплями и костяной пылью. Ури закричал.

– Кричи, тут стены толстые: никто не услышит. А если и услышат, то подумают, что я напился и песни ору, – взял банку, щедро хлебнул пива. – Может пиво для того завезли, чтобы деревенским не до криков было?

Встал и поднял один из принесенных Ури стаканов. Подумав, поднял и поставил на стол и два других: нечего мусорить, еще и так баню придется оттирать от следов расправы. Но это потом, потом… Сейчас есть проблемы понасущнее.

– Кто подавал вам сигнал?

– Я не знаю! Правда не знаю! Он сказал в рацию и все!

– Хорошо, вот и полный консенсус у нас образовался, а ты боялся, дурачок. Ничего, до ночи, когда твой соглядатай забеспокоится и придет проверить, что к чему, у нас еще время есть.

– Все веселее и веселее у тебя семейка с каждым рассказом, – покачал головой Володя. – Как вы все раньше в дурку не угодили?

– Вот как-то не сподобился.

– Веселое у тебя детство было, – сказал Андрей Иванович.

– И не говорите, – криво усмехнулся Виталий, – у меня с самого детства жизнь была веселой. Еще помню, в Покровке случай был. Там отец был помощником колхозного агронома, а мать в декрете. Она заболела сильно: воспалился безымянный палец на левой руке, поврежденный рыбьей костью. Заражение дошло до того, что начала гнить косточка грудью. Кормила меня бабушка Дуня, мать отца. Она делала из коровьего молока и разной ерунды заменитель материнского молока. Видать не зря есть такая поговорка: «Любите внуков! Они отомстят за вас вашим детям!»

Через месяц косточка прорвала кожу на пальце матери и та, наконец, попала в больницу. Торчащий вбок конец злосчастной косточки так и остался у нее, думаю, видели. Бабушка Дуня уехала в свою деревню, поэтому я остался на полном попечении отца. Папенька, как вы знаете, ленив как мерин, а так как тогда активно увлекся чесночными клизмами, то ему некогда было даже переодевать на мне испачканные колготки. К клизмам он перешел после безуспешных попыток уничтожить потенциально угрожающих ему глистов с помощью молока и селедки. Глистов он стал травить после того, как кто-то из родственников рассказал о нашей двоюродной или троюродной тете, уже не помню, погибшей из-за них. История там крайне странная произошла. Она никогда ничем не болела, но вдруг на шестидесятом году жизни решила провести профилактику от глистов методом селедки с молоком. Открывала плотно закрытую банку молока и умудрилась как-то ее раздавить и порезать себе сонную артерию осколком. Так и погибла, залитая алой артериальной кровью. А папа мой, будучи здоровым как сорок тысяч баранов, весьма и весьма мнителен во всем, что касается его драгоценнейшего здоровья.

Когда мать, помахивая облезшим пальцем и спертым у соседки по палате томиком Ги де Мопассана, вернулась из больницы, то обнаружила провонявшую чесноком квартиру, мирно спящего со спринцовкой в заднице и горчичниками на спине папашу и меня, молча бродящего по сырой осенней улице в загаженных колготках. Молчаливым я был потому, что лет до пяти вообще молчал. То ли разговаривать мне с ними было не о чем, то ли еще какая-то веская причина на то была. Говорить начал только после рождения Коли.

Так что тому, что я молчал, мать не удивилась совершенно, а вот обосранными колготками, была неприятно поражена.

– Вить, почему ребенок шляется по улице в обосранных колготках?

– Я откуда знаю? Наверно, моцион совершает перед едой. Кто их, детей, поймет? Как говорится, акселераты.

– Вить, до чего же ты бесчувственный! А вдруг бы с ним что-нибудь случилось на улице?

– Да что с ним может случиться то? И вообще, я на работе устаю, мне не до него. Тут еще глисты эти…

– Какие глисты??? У тебя ребенок сам на глиста заморенного похож и тебе нет дела до этого!

– Отстань!

– Вить, какой же ты пень бесчувственный! Вот Леник – дядька, а и то, когда менял колготки, то на газетку Виталика клал. А ты же батя!

– Вот и пускай себе его забирает!

– Да как ты можешь? Это же твой сын!

– Кать, отстань. Я отдыхаю! Хватит уже с меня твоих нотаций.

В придачу к заработанному за это время раздражению кожи, плавно перетекшему в дерматит, оказалось, что у меня двухстороннее воспаление легких, и я близок к тому, чтобы покинуть негостеприимный мир. Меня экстренно госпитализировали в райцентр, где разрешили матери лежать со мной в палате.

После выздоровления мы с матерью вернулись домой. Будучи натурой утонченной и по-змеиному мстительной она решила отомстить бесчувственному супругу, едва не обрекшему её на участь безответственной матери, потерявшей первенца. Упрекать толстокожего ирода было бесполезно, в чем она в ходе двухдневного скандала убедилась. Одобренный ЗАГСом подлец просто послал её на тот символ, с помощью и посредством которого появляются дети и, фальшиво насвистывая модный мотив из ритмов зарубежной эстрады, удалился в спальню, помахивая неразлучной спринцовкой. Хотел нанести очередной удар по гипотетическим глистам.