Михаил Картышов - Солитариус. Книга первая

Мерзкий человек почесал нос, гадко улыбнулся и ответил:

– Серьёзно? Ну что же, милый ты мой старикашка, пойдём вместе, прямо сейчас! Расскажешь ему обо мне, какой я мерзавец, ну и прочее, но, боюсь, мне придётся защищаться, – он вздохнул. – Да, придётся сказать нашему главному шизику, что старикан снова принялся за своё! Мне, конечно, очень не хочется сдавать своего товарища в лапы науке, но… Коли нет другого выхода…

Сократ был зол и испуган одновременно – это легко читалось на его лице.

– Никуда я с вами не пойду, наглец вы этакий!

– Довольно! – я решил положить этому конец и встал с кровати, глядя незнакомцу прямо в его нагло смеющиеся глаза. – Не знаю, чего вы добиваетесь, но у вас ничего не выйдет! Прочь с дороги!

Я решительно оттолкнул его, пропустил вперёд Сократа, напялил сандалии, и, выходя из комнаты, бросил последний взгляд на гостя. Он скорчил гримасу, изображая кролика, и подмигнул мне. Я ничего не сказал и отправился догонять старика. Он ждал в коридоре неподалёку от комнаты и, увидев меня, махнул рукой, чтобы я следовал за ним. Потрясённый произошедшим до глубины души, я молча шёл по узкому коридору, устланному длинным мягким ковром. Здесь, как и у меня в комнате, приятно пахло деревом. Сократ открыл дверь в конце коридора. "Гостиная", – машинально определил я, когда мы проходили через большую комнату с двумя мягкими диванами, по бокам которых стояли высокие светильники, и несколькими креслами. Широкие окна были занавешены лёгкими бежевыми тюлями.

Сократ открыл следующую дверь, и мы оказались в прихожей – прямо напротив нас был парадный вход. Слева и справа я увидел такие же двери, как и та, которую мы только что открыли. Старик заметил моё любопытство и сказал, показывая на правую от себя дверь:

– Там кухня. А там – библиотека и лестница на второй этаж. Хотите взглянуть?

– Нет, пожалуй, позже.

– Как пожелаете.

Он потянул на себя массивную чёрную дверь, и мы вышли на улицу. Точнее, на просторную прямоугольную террасу, опоясанную перилами из резных балясин, с высоким ромбовидным крыльцом посередине. Слева от крыльца стояло кресло-качалка, справа – длинный стол, а вокруг него – диванчики и кресла со съёмными белыми сиденьями и подушками. Вся мебель, включая стол, была плетёной. Я, хотя и был взволнован произошедшим в моей комнате, в очередной раз удивился необычайной красоте, окружающей меня. "Но должен ли я удивляться? – сказал я себе. – Я ведь очень богат, значит, привык к подобной роскоши". Коттедж – по крайней мере, с этой стороны – окружали толстые лиственницы и сосны, пронзающие тоскливое небо. От подножия крыльца брали начало три хорошо утоптанные тропинки или, быть может, правильнее сказать, дорожки, учитывая их ширину. Одна из них вела прямо в лес, до которого было метров двадцать, не больше; вторая уходила правее и сначала тянулась вдоль опушки, но затем тоже скрывалась в чаще; третья предлагала пойти налево, куда-то за коттедж. Сократ уже начал спускаться с крыльца, но я его остановил.

– Постойте, Сократ.

Он обернулся и выжидающе уставился на меня.

– Кто это был?

– О, мой друг, это подлец! Гадкий, жалкий…

– Это я понял, – перебил я старика. – Кто он такой?

– Мы зовём его… – он замялся, видимо, сомневаясь, стоит ли ему это говорить и тем самым нарушать запрет Златовласки. – Мы… а, да какая разница теперь! Мы зовём его Шапокляк.

– Это же вроде бы женское имя? – усмехнулся я.

– Ну да. Зато оно лучше некуда отражает его сущность. Некоторым больше нравится Чёрт или Червь, а также Паразит, Козёл, ну и… Однако я не стану озвучивать всё, хотя он и заслуживает.

– Понятно. Он тоже пациент? Чем он болен?

– Да, пациент. Он живёт в соседней с вами комнате. Однако чем он болен, никто не знает. Лично мне кажется, что ничем, – раздражённо сказал Сократ и зажал рот ладонью.

– Почему же он так себя вёл?

– Он всегда так себя ведёт, Есенин. Наверное, желание унизить другого у него в крови. Поэтому никто его здесь не любит. Все люди как люди, культурные, вежливые, только он один такой.

– А что Гиппократ со Златовлаской?

– Что?

– Они знают о его поведении?

– Ах, вы об этом… Да, знают. "Мы не посягаем на свободу мыслей и мнений", – он облокотился на перила и весьма похоже передразнил завораживающий голос Златовласки, что выглядело довольно сюрреалистично. – Понимаете, Есенин, в "Солитариусе" есть два основных закона. Первый: ты можешь говорить и думать что угодно. Можешь ругать и обзывать даже Гиппократа, если хочешь. Однако второй закон ограничивает силу первого: свобода влечёт за собой ответственность. Под этим подразумевается неприемлемость физического насилия, в том числе по отношению к себе. Попытки убежать приравниваются к применению насилия.

– Очень интересно. Златовласка говорила мне об этом. Вроде как Гиппократ определяет наказание?

– Да. Всё зависит от… Однако всё это мне известно только в теории. Я ещё ни разу не нарушал закон и не видел, что бывает с тем, кто его нарушил. Хотя мне приходилось видеть, как уводят виновника.

– Уводят? Куда уводят?

Сократ посмотрел по сторонам и прошептал:

– В лабораторию.

– В лабораторию?

– Тихо, друг мой! Потом… – и он снова заговорил нормально. – Так вот, его увели в изолятор прямо из комнаты. Насколько мы поняли, он хотел покончить с собой. Это было ужасно. Помощники связали ему руки за спиной и заткнули рот кляпом, однако ноги у него были свободны, он ими и лягался, пытаясь вырваться… Жутко стонал и хрипел. Как, прошу прощения, животное, которое ведут на смерть.

Он замолчал, явно подавленный этим воспоминанием.

– А что было дальше?

– Дальше? Ничего. Примерно через месяц он вернулся.

– Он что-нибудь рассказал?

– Нет. В изоляторе у него случился приступ. Но вернулся он иным человеком.

– Что значит иным?

Сократ задумчиво погладил бороду.

– Сложно объяснить, Есенин. Вроде тот же человек, однако что-то в нём не так. Чего-то… не хватает.

– А я? Изменился или нет? – посмотрел я ему в глаза.

Он спокойно встретил мой взгляд и ответил:

– По-моему, нет. Но ведь вы и не были в изоляторе.

– Вероятно, когда-то был. Златовласка сказала, что я несколько раз пытался кого-то убить и покончить с собой.

Сократ недоверчиво хмыкнул, но ничего не сказал и уткнулся взглядом в пол.

– Странно всё это, – пробормотал я, постукивая пальцами по лбу.

Внезапно мою голову пронзила острая режущая боль. Всё превратилось в сплошной бесцветный туман. Я попытался сдвинуться с места, но не смог даже пальцем пошевелить. Голову как будто резали изнутри раскалённые ножи. И вдруг, так же внезапно боль прекратилась. Мир снова обрёл чёткие очертания. Я стоял на том же месте. Сократ так и не поднял глаз, и, видимо, ничего не заметил.