Михаил Картышов - Солитариус. Книга первая

– Да, – еле слышно произнёс он.

– Что? – не понял я.

– Странно.

– А, да.

Он повернулся лицом к лесу и в очередной раз погладил бороду.

– Позвольте мне задать вам один вопрос, друг мой.

– Пожалуйста, спрашивайте.

– Кто, по-вашему, более безумен: тот, кто бежит от реальности или тот, кто идёт ей навстречу? Подумайте, я вас не тороплю.

Я задумался, к своему удивлению обнаружив, что приступ боли не повлиял на мою способность ясно мыслить. Вопрос меня заинтересовал.

– По-моему, всё зависит от реальности. Если она враждебна человеку, то разумнее всего… Но куда убежишь от реальности? Либо в небытие, либо в другую реальность, например, в книги, где жизнь прекрасна, или в мечты о другом мире, то есть о другом себе. Прошу прощения, но ваш вопрос сформулирован так, что на него нельзя ответить однозначно.

Сократ грустно улыбнулся.

– А на какой вопрос можно ответить однозначно? Однако, хорошо, я уточню. Если всякая реальность враждебна человеку – а так и есть, – то кто более безумен: бегущий от неё в небытие или идущий ей навстречу, принимающий её, готовый смириться с ней?

– Иными словами, кто разумнее: самоубийца или живущий? Правильно?

Он кивнул.

– Грубо говоря, да.

– А почему вы спрашиваете?

– О, меня очень интересует данный вопрос, друг мой! Хочется услышать ваше мнение.

– Хм. Мне кажется, всё зависит от реальности, от того, насколько она враждебна, насколько она невыносима. Если нет ни малейшего шанса что-то исправить, то, конечно, разумнее убить себя, чем мучиться. Но ведь шанс – или хотя бы иллюзия шанса – есть всегда. И всё-таки вы снова сформулировали вопрос так, что однозначного ответа не дашь. И что значит более безумен, разумнее? Это ни о чём не говорит. Кто сильнее – вот что лучше спросить. Сильнее тот, кто борется с реальностью, не убегая от неё.

– Мне понятна ваша точка зрения, мой друг. Но как знать, вдруг этот ваш сильный, борющийся с реальностью просто-напросто близорук и не видит того, что видит слабый? Что, если этот сильный недалеко ушёл от животных? Они именно так и живут: борются с реальностью, не убегая от неё.

– Животные не борются, они просто принимают реальность, потому что не могут иначе. Однако…

"Тьфу ты! – ругнулся я про себя. – Заразился".

– Вы меня не поняли, Сократ. Я не имел в виду наивных глупцов или людей, живущих инстинктами. Слепота – это, быть может, и сила, но сила звериная. Она не способна изменить реальность, она и не хочет её менять. Как бы это сказать… Волк не спрашивает себя, хороша ли реальность, в которой он живёт. Он просто живёт. Он слился с этой реальностью. Что?

Слушая меня, Сократ качал головой и улыбался, и в конце концов я сбился.

– О, прошу прощения, дружище, я не хотел вас перебивать! Однако я несказанно удивлён, что вы так хорошо мыслите сразу после приступа. Прошу вас, продолжайте.

– Так вот. Разница между силой звериной и духовной в том, что духовно сильный пытается изменить реальность, прекрасно понимая, что в случае неудачи его реальность может стать ещё хуже, чем была. И если так и случается и шансов не остаётся, он не сопротивляется. Возьмём, к примеру, Сократа – я имею в виду настоящего, – уточнил я, и старик хмыкнул, – и Иисуса. Когда они поняли, что реальность оказалась сильнее, то признали своё поражение и тем самым одержали над ней победу. Я бы сравнил их казнь, особенно казнь Иисуса, с детонатором, который привёл в действие заложенный ими в учениках словесный динамит. Или, если хотите, то был не динамит, а чума замедленного действия. Уверен, что если бы Иисус попытался избежать распятия, мы жили бы в другом мире. И Сократ, самолично принявший яд, возможно, положил начало концу старых порядков. Вряд ли они пошли на смерть, потому что знали, что это перевернёт мир. Быть может, они надеялись на это, но в конечном итоге причиной их покорности стало отсутствие страха перед смертью. Животное же всегда сопротивляется, оно не может иначе.

– Великолепно, Есенин. Вы, безусловно, в большей степени, чем я, заслуживаете зваться Сократом, – уже не улыбаясь, сказал Сократ. – Однако нам пора в столовую. Не возражаете, если сначала мы пообедаем, а уж после я покажу вам всё остальное?

– Нисколько. Признаться, я малость проголодался. Надеюсь, кормят здесь хорошо.

– О, об этом не беспокойтесь! Наши повара отлично справляются. Вот только… – он раздосадованно махнул рукой и замолчал.

– Что только?

Он снова махнул рукой и начал спускаться с крыльца. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним.

Остановившись у развилки, Сократ кивнул на правую дорожку и сказал, что она ведёт к коттеджу Гиппократа, в котором тот жил вместе со Златовлаской и помощниками. Нам же, чтобы попасть в столовую, нужно было идти прямо. Перед тем, как войти в лес, я оглянулся на коттедж: снаружи он смотрелся не менее привлекательно, чем внутри, даже более, он как будто излучал какое-то тепло, так что при взгляде на него меня охватило чувство умиротворения – не совсем уместного, учитывая обстоятельства.

Из дальнейшего разговора я узнал, что территорию Солитариуса как бы делит на две части река: «Не очень широкая, но местами достаточная глубокая, чтобы утонуть», – то ли пошутил, то ли нет Сократ. В одной части – нашей, как выразился старик, находились, помимо жилых коттеджей, столовая, две бани – женская и мужская, так называемая зона отдыха: небольшой кинотеатр, дом искусств и «практически никому не нужный» спортзал. А в другой – «их» – коттедж Гиппократа, домики привратника и другого обслуживающего персонала, изолятор, а также домик для гостей, где пациенты встречались с родственниками. Через речку были перекинуты два моста: один – неподалёку от столовой, вёл к изолятору, второй – к жилищу Гиппократа.

Минут через десять нам встретилась узенькая тропинка, приглашающая свернуть налево, «к женщинам». Тут же стояла шестигранная деревянная беседка – «на случай, если дождь застанет в пути». Сам путь постоянно петлял и иногда вынуждал нас преодолевать неглубокие овражки, в одном из которых бил слабый родник.

Чем дольше мы шли, тем лес становился гуще. По обочинам рос орешник и ещё какие-то кустарники, а в одном месте мне на глаза попался цветущий малинник. К соснам и лиственницам добавились ели, берёзы и молодые дубы. Они встречались и раньше, но здесь их было гораздо больше. Я смотрел по сторонам и чувствовал, как во мне пробуждается нечто вроде радости, хотя поводов для радости, в общем-то, у меня не имелось. Но как можно было думать о чём-то плохом, когда птички ласкали слух одами жизни, от терпкого хвойного запаха приятно кружилась голова, а небо неожиданно заулыбалось? И всё же не думать я не мог.