Игорь Галеев - Душегуб. Психоэма

Потом мы шли молча, ветер усиливался, и звезды меркли – одна подрожит, подрожит и гаснет, за ней другая, третья. Ветер все настойчивее, все грубее завывал в трубах, все наглее лез под одежду. Большая снежная туча двигалась с востока на поселок.

Мы повернули обратно. Теперь снег летел прямо в лицо.

– Я о правде! – закричал Вековой. – С ней так же трудно жить, как с красивой умной женщиной. Такая женщина требует постоянного внимания, о ней необходимо самоотречение заботиться и, что самое важное и обидное, – стараться не выглядеть дураком и не показывать слабости. Ваша жена была красивой?! – донес ветер его вопрос.

– Мне теперь трудно судить! – ответил я криком.

Пока мы добрались домой, разыгралась пурга. Одурманенный ветром снег – жесткий и колючий – дико и яростно метался по вспененным сугробам, по стонущей земле, слепо тычась в дома и изгороди.

– Вальпургиева ночь! – кричал весь белый Вековой. – Нельзя представить космический хаос, не видев настоящей пурги, да?!

Продрогшие и возбужденные, мы ввалились в дом.

Какое блаженство – хлебать горячий чай, обжигая озябшие красные пальцы о стекло стакана, когда, сбросив заледенелую одежду, усядешься у раскаленной дверцы печки и с каждым глотком счастливо чувствовать, как в тебе медленно и сладко расширяется живительное тепло! А за окном – убаюкивающий голос равнодушной к тебе пурги.

И Бог с нею, нынче она создает атмосферу уюта и благодушия. Радостно! Желанно! Вечно!

Вековой в трусах нежился на стуле, шумно дул в стакан, улыбался, вспотевший, просветленный.

– Я почти всю жизнь провел в городе. Нет, вру, в армии был в деревне, но там, конечно, ничего подобного не было. Всегда мечтал о таких зимних вечерах с печкой: сидишь себе в буран, подбрасываешь душистые поленья и наблюдаешь, как их трескуче и жадно глотает языкастый огонь, и чай под думу долгую или беседа – все как теперь, и спокойно на душе, благоуханно.

– Давай выпьем? – я закутался в плед, достал из подполья початую бутылку простенького коньяка, плеснул в стаканы, и мы дружно выпили, помолчали…

– Все думаю о любви. Страстная любовь – это гибельно, хочется унизиться, даже счастлив унизиться, а отвергнут – комплексы появляются, не каждому подняться… Самая распространенная форма любви – влечение физиологий, в принципе, ее по незнанию и называют любовью. Любовь – нечто большее, в ней, если и унижение, то разумное, гордое… Что бы вы сделали на моем месте? Я о Наталье Аркадьевне?

Первым порывом было желание пошутить, сказать: женился бы, если бы да кабы… Но, увидев его серьезный и доверчивый взгляд, я мягко парировал:

– Мне не быть на твоем месте, Сережа. Года не те, да и на подобные ситуации… сколько ни живи, опыта не наберешься. У каждого по-разному.

– Да, да, вы правы… Вот я все думаю: нужно иметь семью и работать, оставаться деятельным, писать поэмы. Проверка на истинность, на искренность. Да, так и должно быть. Но с кем? Мне однажды признавались в любви. Это особый случай, хотя бы потому, что девушки редко признаются первыми, а мне и подавно. Почему? А вы присмотритесь. У меня внешность полубандитская, не внушает доверия, да и льстить я не умею, а тогда не до нее было… Хотите, расскажу?

Я кивнул и он, глядя в огонь, рассказывал:

– Учился я тогда в университете на втором курсе. Жил дома, вернее ночевал дома, а все остальное время проводил в общежитии у ребят или в библиотеке. Меня после неразберих первого курса, с первыми солидными выпивками, непривычной сессионной суетней, поверхностными знакомствами и идейными спорами, осенило – необходимо читать, бесконечно читать, чтобы разобраться, куда же топает человечество и куда мое страдальное «я» устремляется? Я всегда читал много, я тут совершенно чокнулся, похудел, стал чахоточно кашлять, и моя суровая мама, перепугавшись, решила не выпускать меня из дома, запирала в комнате, чтобы после обеда в ее отсутствие никуда не уходил. Но я сделал отмычку и убегал. И вот…

Сергей Юрьевич задумался, отхлебнул чаю, опустил ноги со стула, звонко ударил по коленям, как будто подстегнув себя этим, заговорил еще быстрее и громче.

– Сижу как-то в университетской библиотеке, читаю Толстого, отключился от мира сего, и вдруг девичий шепот: «Я вас люблю!». Вижу, рядом белокурая девушка виновато улыбается и так смущенно смотрит на меня. У нее, у Лизы, как потом она представилась, был замечательный взгляд – всегда с еле заметной грустинкой и ожиданием чего-то удивительного, что вот-вот произойдет и восхитит всех или кто-то одарит ее… Она была некрасива, это точно, но очень женственна, и одевалась, как школьница – всегда с какими-то бантиками, аккуратно и просто. Ну и вот! Я, наверное, криво усмехнулся, потому что выражение ее лица резко переменилось, сделалось решительным. «Пусть я глупо поступила. Знайте, что я хожу в библиотеку каждый день уже два месяца ради вас. Я знаю, где вы живете, как вас зовут, как учитесь, что читаете, я все-все про вас знаю», – эти слова она протараторила почти в полный голос. «Ну и что? Что же нам теперь делать? Если хотите вместе читать, приходите и садитесь рядом. Больших развлечений я вам предложить не могу». Говорил спокойно, а самому лестно, приятно – признание, о тебе всё знают, тобой интересуются, следят! Я промучился с ней две недели, говорил о прочитанном, о жизни, о будущем, о чем только не говорил, болтун!

Сергей Юрьевич вздохнул. Я встал и подбросил дров в печку; он задумчиво наблюдал, как я шурудил кочергой в углях, и когда я сел на место, продолжал спокойно и тихо:

– Мы с ней каждый день читали за одним столом. Я одно, она другое. Правда, читал больше я, она наблюдала за мной, и ее проникновенный взгляд отвлекал, расхолаживал меня. Неуютно я себя чувствовал, стыдился. Она это видела и все равно приходила. Тогда я сказал, что такие свидания глупы и бессмысленны, что я не люблю ее. Сказал резко. Она и отравилась.

– Отравилась?!

– Ну, как это у них бывает – наглоталась таблеток, но успели откачать. Я узнал об этом через месяц. Она не приходила, я думал, что повзрослела или разлюбила, и вдруг получаю письмо: «Ты не полюбил меня, и я, наконец, поняла, как все было глупо, зря я открылась тебе…", «я специально выхожу замуж, чтобы быть такой, как все… люди дурнее, чем я думала… и все-таки спасибо тебе, я буду помнить наши свидания» и так далее в том же духе. Мне поначалу хотелось найти ее, «спасти» что ли, но я передумал, несколько раз встречал и не здоровался. Вы не подумайте, что я совсем тогда не замечал женщин, нет, замечал – независимо от своего желания пренебречь влечением, но боролся с собой, воспитывая себя, решил не растрачиваться на общедоступное. Я был очень занят собой, линял… и боялся ее, знаете, чувствовал, что она готова на все, а я сосунок еще и дать-то ничего не дам… Глупая история, да? Теперь я думаю – не нужно было с ней так грубо. К тому же через полгода я понял, что мог по-настоящему убить Лизу. Она, в отличие от меланхоличных и эгоистичных несостоявшихся самоубийц, была чиста в своих чувствах. Потом я искал ее, но безрезультатно: она бросила учиться, куда-то уехала, говорили, вышла замуж, разошлась, не знаю… Остались одни воспоминания, и они почему-то, чем дальше во времени, тем дороже становятся… но это уже сентиментальность.