Игорь Галеев - Душегуб. Психоэма

Ровно в пятнадцать минут двенадцатого, Валентина Марковна, в финале вечера, – не скрывая раздражения, бросил Вековой.

Через полчаса, находясь под впечатлением разговора, отметив, что Наталья Аркадьевна не появлялась в зале, и, опасаясь за ее душевное состояние, Сергей Юрьевич отправился ее разыскивать.

Он заглянул в учительскую, прошел в конец второго этажа и открыл дверь с табличкой «кабинет химии».

Класс пустой и темный, но из щелей небольшой двери, ведущей в лаборантскую, пробивалась узенькая полоска света. Сергей Юрьевич громко постучал, не дождавшись ответа, – вошел.

У окна, за стеллажами и шкафами, набитыми реактивами, химической посудой и приборами, стоял письменный стол, за которым, сложив руки на груди, равнодушно и отрешенно уставившись на Векового, сидела Наталья Аркадьевна.

– А, это ты! Я знала, что придешь. Ну надо же было в такой глухомани встретить эдакого демона! Ха-ха-ха! Нет, впрочем, ты не демон, куда там! Ты – демонёнок, маленький, крошечный, провинциальный печерёнок…

На столе возле стопки учебников в центре праздничного великолепия мандарин, яблок и конфет грубо торжествовала колба и граненый стакан.

Пьете! Я так и знал, – закивал Вековой и растерянно опустился на стул..

– Ты все знал, все!.. Ты все заранее знаешь и делаешь разумно, на будущее, – пьяно пробормотала Наталья Аркадьевна. – Я никогда водку не пила… нет, раз с девчонками, плевалась потом – гадость, а сейчас ничего, ничего… Дура! Влюбилась за три месяца! Потенции, говорит, во мне скрыты, в каждом человеке гениальность и бессмертие, сбрось оболочку, полиняй и переродишься… А он отворачивается, ему наплевать на любовь. Не то я создание… Да, а что? Может быть, я и еще раз водку пила, тогда… с этим, но тебе об этом – все! запрет! Ты чистый. Я, может быть, разные там… примитивное одолевает. А тут вдруг влюбилась и противна себе, ха-ха!.. Сережа, миленький Сереженька! Я о тебе думала, когда ты вечером уходил. Мечтала… Ты знал? Знал! В подушку уткнусь и представляю, как ты идешь по улице, как приходишь домой, включаешь свет и никого нет, и читаешь, а потом ложишься в холодную постель и лежишь с открытыми глазами – единственными, умными… Думаю, вот придет в следующий раз, я возьму и поцелую, за все, за счастье поцелую! На

цыпочки встану и очищусь… И хорошо так думать, и люблю. А приходишь, я слушаю и ненавижу, осмелиться не могу, и мечтать о поцелуе не могу! Ненавижу эти говорящие губы! – ударила она кулачком по столу. – Тебя никто не поймет! Никто! Пойми, ты никому не нужен, они плюют на тебя! Думала – в Новый год буду с ним танцевать – он мне хоть что-то скажет. Я ему в любви, как сумасшедшая, признаюсь, а он приходит – и о бессмертии, о бессмертии… как будто меня нет, как будто без чувств. Специально, – широко раскрыв рот, протянула она «а» и «о».

Сергей Юрьевич молчал.

Было хорошо слышно, как в зале мутно гремит музыка, и как в такт ей с тающего на стекле льда, сбегая с подоконника на пол, раздражающе хлопаются тяжелые капли.

Произнося свою отчаянную сбивчивую речь, Наталья Аркадьевна не смотрела на Векового, он покорно ждал, когда она выговорится.

Вытянув обнажённую шею, высоко подняв подбородок, крепко зажмурив глаза, юродиво усмехаясь, она говорила все невнятнее и тише.

– Я жила, жила… Думала, встречу человека, умного, черноволосого, полюблю его, детей буду рожать и счастье будет… А тут этот… нельзя обрекать детей мучиться и жить, если сам не нашел смысла и назначения. И счастье-то я, оказывается, выдумывала мещанское… Новый год любила, запахи подарков и елки. В костюмчик, помню, зайчика наряжалась и хохотала. А сегодня не могу и жить не хочется, земля под ногами бьется, как в истерике, и все кружится, бешено кружится, и не за что ухватиться… Когда ты говоришь, то всё правда, а уходишь – жить страшно. Я эти журналы, помнишь, ты о них говорил в первый раз? – сожгла, пять дней жгла, а ты и не заметил! Я их с собой везла сюда. Да, боролась за свое счастье, да, инстинкты, и боролась с ними. Оказывается – ничтожной борьба была, да, да, – я вошь в сравнении с истинным человеком, я ничтожество, потому что думаю как все, и теперь мне жить с презрением к себе, как с прогнившей…

Тут Вековой не удержался:

– Разве я так говорил?

Она испуганно вздрогнула и невидяще взглянула в его сторону.

– А, ты здесь! – и вдруг заплакала. – Сереженька, миленький, ну как мне жить? Я всегда молчала, я не знала, что можно думать по-другому. Я знаю, ты меня не любишь, ты смерти моей хочешь… Чтобы я сбросила оболочку, но как, как?! Ты приехал, ты все перевернул, ты велик, Сереженька, ты очень велик… Мне нельзя теперь жить по-прежнему. Ты меня отвергаешь, так знай, я убью себя и ты будешь виноват. Ты!

Сергей Юрьевич подошел к столу, налил из колбы в стакан.

– Ну и развела ты, Наталья Аркадьевна! – сказал он, выпив, – тут воды в четыре раза больше спирта.

Наталья Аркадьевна молчала, безвольно опустив голову на грудь.

– Послушайте, Наташа, – коснулся ее плеча Сергей Юрьевич. – Ложитесь спать здесь, а? Я вам принесу свой полушубок, потом вон_ те шторы постелем, и ложитесь? Вы устали, отдохните, выспитесь, а» то нехорошо вам, а?

Она не отвечала.

Сергей Юрьевич решил действовать, рискнул оставить Наталью Аркадьевну одну и пошел за полушубком.

Пока он ходил, она не двинулась с места и как будто уснула.

Он бросил на пол полушубок, накрыл его шторами, предназначенными для затемнения окон, а в изголовье пристроил белые лаборантские халаты, предварительно свернув их в тугой клубок.

– Наталья Аркадьевна, я пошел! – громко сказал он, – а вы ложитесь, слышите!

И вот тут-то произошла эта безумная необъяснимая сцена.

Наталья Аркадьевна, к этому моменту окончательно опьяневшая, вскинула взлохмаченную голову, выкрикнула что-то и изо всех сил бросила в Сергея Юрьевича мандарином, который все это время держала в руке.

Мандарин пролетел мимо, ударился о шкаф, смачно упал, откатился к дверям.

Сергей Юрьевич подскочил к Грай, схватил ее за руки:

– Успокойтесь, успокойтесь! Я виноват перед вами, виноват! Но она билась, рыдала так, что на искривленных губах появилась пена.

– Я вам все объясню, объясню! – шептал потрясенный Сергей Юрьевич, он крепко обхватил руками ее дергающееся тело. – Я может быть вас тоже…

В это мгновение дверь широко распахнулась, и в лаборантскую, измяв праздничными туфлями злополучный мандарин, ворвались Савина и Анна Самуиловна Буряк.

С глазами, увеличенными от потрясения, ужасно возмущенные в своей целомудренной миссии, женщины, ни секунды не мешкая, схватили «распоясавшегося Векового – этого жалкого соблазнителя» двумя парами мужественных рук и «буквально оторвали» от «обманутой Грай».